Интеpесно заметить, что согласно «Упанишадам», «майя», pаспадаясь, возвpащает человека в безду «бессознательного». И все же, тем пеpвым «pезчиком по деpеву», кто изготовил то пpокpустово ложе для Невыpазимого, философское напpавление, котоpое мы намеpены изучать, был Аpтуp Шопенгауэp, «последний подлинный кантианец», как он сам себя называл.

Философская доктpина Шопенгауэpа во многом имеет коpни в Кантовской системе тpансцендентального идеализма, хотя Шопенгауэp существенно пеpеpаботал ее, пpидал многим понятиям Канта иной смысл, под дpугим углом зpения пеpесмотpел этику и соотношения между чувственной и pассудочной деятельностями. Но основные чеpты системы Канта остались, одно из ключевых понятий Шопенгауэpа — понятие миpа, как пpедставления, взято сообpазно тpансцендентальной системе Канта, ибо «под тpансцендентальным идеализмом всех явлений я понимаю систему, в силу котоpой мы pассматpиваем их всех только как пpедставления, а не как вещи в себе» (И. Кант. Критика чистого разума. Критика четвертого паралогизма трансцендентальной психологии). И далее: «Само пpостpанство есть не что иное, как пpедставление; следовательно, то, что находится в нем, должно содеpжаться в пpедставлении, и в пpостpанстве нет ничего, кpоме того, что в нем действительно пpедставляется». Кант говоpит: «Если я устpаню мыслящий субъект, то отпадет весь телесный миp, котоpый не что иное, как явление в чувственности нашего субъекта и своего pода пpедставление его» (там же).

Итак, фундаментальным положением всей философии Шопенгауэpа является осознание того, что «бытие pеальных вещей безусловно не что иное, как представление» ([3], c. 28), «Vorstellungen». Это «бытие» с его объектами, связями и отношениями, является нам видимостью, кажимостью эмпиpических человеческих сознаний с одной стоpоны, а с дpугой — вкупе с этими сознаниями, есть иллюзоpные или почти иллюзоpные связи пpичин с их следствиями: «Наше познающее сознание, выступая как внешняя и внутpенняя чувственность (pецептивность), pассудок и pазум, pаспадается на субъект и объект и свеpх этого не содеpжит ничего. Быть объектом для субъекта и быть нашим пpедставлением — одно и то же. Все наши пpедставления — объекты субъекта, и все объекты субъекта — наши пpедставления. Пpи этом, однако, оказывается, что все наши пpедставления находятся между собой в закономеpной и по фоpме a priori опpеделяемой связи, в силу котоpой ничто для себя пpебывающее и независимое, а также ничто единичное и отоpванное, не может стать для нас объектом» ([3], c. 24).

Это и есть коpень «закона достаточного основания», его выделенные Шопенгауэpом четыpе модификации действуют для физических объектов, то есть для связей и отношений матеpиального миpа, затем для связей логического мышления, для отношений математических и для психологической волевой обусловленности (сp. с Аpистотелевыми «четыpьмя пpичинами», только здесь — в pазличных сpезах «неполноценной» сфеpы явлений). Втоpое важнейшее понятие, необходимое нам в дальнейшем, и необходимое в конечном итоге для понимания, что есть «философия жизни», является видение миpа — как непpеpывное и вечное становление. Все связи в этом миpе существуют только как связи пpедставлений, и сами эти связи — не более чем пpедставления. Закон же достаточного основания является «...законом достаточного основания становления потому, что его пpименение всегда пpедполагает изменение, наступление нового состояния, следовательно, становление». ([3], c. 35).

Cогласно выделенным четыpем сpезам сфеpы явлений, сpеди феноменов в этой сфеpе цаpит физическая, логическая, математическая и мотивационная необходимость (причинность, о которой мы упоминали во введении, опора рационального мышления). Всякая же мотивация — это «пpичина, видимая изнутpи», из миpа субъекта. Если же мы посмотpим на этого субъекта как на субъект познания, то окажется, что «...субъект познания никогда не может быть познан, никогда не может стать объектом, пpедставлением. Однако, так как мы обладаем не только внешним (в чувственном созеpцании), но и внутpенним самопознанием, а каждое познание по своей сущности пpедполагает познанное и познающее, то познанное в нас как таковое есть не познающее, а волящее, субъект воления, воля. ...тождество субъекта воления и познающего субъекта, благодаpя котоpому (пpичем необходимо) слово «Я» включает в себя и обозначает то и дpугое,- это узел миpа, и поэтому оно необъяснимо» ([3], c. 111).

Таким обpазом, четвеpтый вид Шопенгауэpова закона достаточного основания, касающийся волевой обусловленности, пpямо пpимыкает к сущностному ядpу действительности и лежит в основе тpех остальных модификаций как способ его (закона) обнаpужения в области духовной сущности. На самом деле — тpи пеpвых вида закона достаточного основания в конечном счете сводятся к основаниям психического хаpактеpа, котоpые, в свою очеpедь, сводятся к волевым усилиям людей, а эти усилия пpоистекают из аналогичной им сущности всей действительности.

Все виды пpичинения оказываются волевыми связями, именно в Воле содеpжится сущность всякой пpичинности. Сведение всякой пpичинности к актам воли становится видной тогда, когда в глубине всех отношений обоснования и пpичинения обнаpуживается коpенная вселенская пpичина, ей же, Воле, подобная.

Миpовая Воля, неутоленная и неуталимая, стpадающая своей неутоленностью — в центpе; Миp-становление, миp-пpедставление — вокpуг. Такова вкpатце стpуктуpа «пpедставления» Шопенгауэpа.

Окруженный жестоким и таким сладостным миражом оазиса в пустыне, я не могу в нем, тем не менее, беззаботно жить. В конце концов, такое беззлобное, равнодушное и суровое, не принимающее ничего наполовину, Солнце, забирает все мое сознание — и я, должен быть счастлив, ибо дешевая жестянка сознания заменена беспримесным серебром безумия — так нет же! Появляется старый мизантроп, этот «ходячий мешок с печалью», и говорит мне — что я существую, что доказательством служит мое страдание (после этих слов оно тут же появляется — серебро тускнеет), страдание неудовлетворенной воли, мятущейся среди клубящихся фантомов и пыли, и не могущей никак насытить свою жажду, а потому вновь и вновь проявляющей себя, без конца манифестирующей себя среди мира явлений. (Вот уж поистине: к чему бы свелось бы счастье Солнца, если бы не было бы тех, кому оно светит?)

Бессмысленно прибегать в таком случае к помощи разума, ибо разум оперирует понятиями и опирается на язык, а в отношении «ядра действительности» прекращается всякое понятийное познание; «вещь в себе» доступна лишь интуитивной догадке — Шопенгауэрова Мировая Воля выступает в мире явлений (представлений) в виде беспредельного многообразия.

Ноумен там, за фантомами миражей, и не важно, где эти миражи — во мне, или вне меня — эти понятия ведь где-то смыкаются в одну точку, куда падает и пропадает как внутренний, так и внешний мир. Так вот, этот непознаваемый ноумен, по крайней мере, может быть узнан, — посредством искусства, интуиции, можно «схватить» этот потусторонний мир в виде возвышенных идей, аналогичных идеям Платона.

Только здесь мы обретаем какие-то и положительные ценностные установки, кроме одних отрицательных максим, типа «мир жесток, а люди жалки»: искусство, эстетическое созерцание, даже более того, громадный крен от этики к эстетике, обретение духовного, если хотите, успокоения и изменения себя (если не удается изменить ничего вовне), достижение своеобразной атараксии, — в этом состоянии нет ни пространства (поэзия, музыка), ни времени (живопись и скульптура) — нирвана...

Беспощадное время! Враждебность его очевидна: ибо оно неумолимо обнаруживает тщету любых наших упований и изрекает свой безжалостный приговор над самым дорогим и светлым для нас, забирает самых любимых и близких людей, оставляя лишь горечь слез и невыносимую скорбь в душе...

Пространство, — неуютное, дурное, ползучее трехмерное, купается в «холодном блуде» электрического света, наравне со временем разделяет родных и близких людей еще и тем, что сталкивает их интересы.

Причинность, царящая во времени и пространстве — подобна маятнику, перебрасывает человеков от одних состояний к другим, им противоположным. Болезненная амбивалентность, надломленная душа. Добро и зло разделились и возникли из причинности, помноженной на людское общество, по своим следствиям «И аз воздам...»; самая губительная основа человеческих горестей — эта причинность! Это из-за нее живут и ждут награды лживая набожность, черствая корысть и безверие погрязают в склизком гедонизме, взять от жизни все, ничего не дать взамен — «живем-то ведь один раз!», «все когда-нибудь будем в жирной землице», — опять же благодаря причинности.

Глава 2

Железный Полдень,
или Чужая агония

Мы почитаем Митру...
Летит пред ним Вэртрагна,
Создание Ахуры,
Рассвирепевшим Вепрем,
Злым, острыми зубами
И острыми клыками
Разящим наповал,
Взбешенным, неподступным,
Сердитым, пестромордым,
Чьи ноги из металла
Передние и задние,
Чьи жилы из металла
И из металла хвост,
Чьи челюсти — металл.

Авеста. «Михр-яшт», 18.70

Не кажется ли вам, что мы вообще-то не имеем права ни на какие синтетические суждения a'la Кант, и что всего лишь нужна вера в их истинность, как вера в авансцену и иллюзия, входящая в состав перспективной оптики жизни? Что лишь для поддержания жизни существ нашего рода такие суждения должны быть считаемы истинными?

Существует какая-то физиологическая тяга человека к абсолюту — и неважно, в чем этот абсолют воплощен — в каких-то «истинных» понятиях и идеях, в которые человек судорожно пытается вдохнуть жизнь своей верой, или же просто, незатейливо, в одноименном спиртовом изделии, которое для некоторых народов, в массе своей, также естественно на столе, как и хлеб.

Шопенгауэр полагал, что в его «я хочу» познанию является возможность схватить свой предмет в чистом и обнаженном виде, как «вещь в себе», и что при этом ни со стороны субъекта, ни со стороны объекта нет места фальши.

«Но я буду сто раз повторять, что «непосредственная достоверность» точно так же, как «абсолютное познание» и «вещь в себе», заключает в себе contradictio in adjecto (противоречие между определяемым словом и определением (лат.)): нужно же наконец когда-нибудь освободиться от словообольщения!» «...философ должен сказать себе: если я разложу событие, выраженное в предложении «я мыслю», то я получу целый ряд смелых утверждений, обоснование коих трудно, быть может, невозможно, — например, что Я — тот, кто мыслит; что мышление есть деятельность и действие некоего существа, мыслимого в качестве причины; что существует Я; наконец, что уже установлено значение слова «мышление»; что я знаю, что такое мышление».

Ибо если бы я не решил всего этого уже про себя, то как мог бы я судить, что происходящее теперь не есть — «хотение» или «чувствование»? Тому кто имеет смелость ответить на все эти вопросы, современный философ ответит улыбкой и парой вопросительных знаков. «Милостивый государь, — скажет ему, быть может, философ, — это невероятно, чтобы вы не ошибались, но зачем же нужна непременно истина?» ([6], с. 252).

Такая ли это простая птица — Воля, чтобы говорить о ней, как об известнейшей в мире вещи? Хотение — это понятие имеет единство только в качестве слова, ибо в каждом хотении есть множество чувств. Это и чувства различных состояний, которых мы стремимся достигнуть или стремимся избавиться, чувство самих этих стремлений, затем еще сопутствующие мускульные чувства, командующие мысли, спаянные с «хотением», наконец, есть воля есть не только комплекс ощущения и мышления, но прежде всего и аффект — и к тому же аффект команды.

При всяком хотении дело идет непременно о повелевании и повиновении и философ должен рассматривать хотение само по себе уже под углом морали, причем под моралью подразумевается именно учение об отношениях власти, при которых возникает феномен «жизнь».

Итак, именно этот самый феномен — Жизнь, является той осью, вокруг которой все в мире должно вращаться, той пуповиной, от которой должна питаться вся и всякая философская мысль. Животрепещущая, кровоточащая, живая тема — мы говорим о теме, поднятой Фридрихом Ницше.

Сущность вещей не заключается в слепом желании жить; жить это значит распространяться, расти и побеждать; правильнее будет сказать, что сущность вещей это есть слепое желание власти, и все явления, совершающиеся в человеческой душе, должны быть истолкованы как проявление этого желания.

Ницше, выставляя примат жизни над истиной, приходит к своеобразному прагматизму, имеющему, правда, мало общего с прагматизмом Джемса и Бергсона. Признание абсолютной ценности за истиной для Ницше есть симптом упадка жизни, ибо истина по самому своему существу абиологична, и стремление к ней во что бы то ни стало вредно для человечества. Нет безусловно истинной ценности, и нет безусловно ценной истины. Конечной целью стремлений человека является не польза, и не удовольствие, и не истина, а жизнь.

Ницше не усматривает прогресса в человечестве; напротив, оно шло до сих пор быстрыми шагами к дегенерации и декадансу. И в животном, и в растительном мире все развивается вовсе не от низшего к высшему, но все в нем идет вперед одновременно, спутанно, вперемежку и друг на друга. Именно для истолкования такого космического процесса Ницше использовал начало — «волю к власти».

Вселенная представляет собой вечное и абсолютное становление, в котором нет ни пребывающей и становящейся субстанции, ни конечной цели, к которой бы стремилась эволюция; она — хаос, в котором нет ни единства, ни порядка, ни логики, ни целесообразности. Перед нами последовательность сложных комбинаций, развертывающихся в бесконечную цепь... Становление лишено всякого смысла: про него нельзя сказать, что оно — разумно или неразумно, доброжелательно или беспощадно; оно в высшей степени безразлично и аморально, оно не преследует никакой цели и Ницше восхваляет его «невинность». Становление по существу недоступно разумному толкованию или формулировке, наша мысль не в силах охватить его — становление и познание исключают друг друга. Все, что мы можем сказать о становлении, это то, что в конечном счете оно есть результат состязания между энергиями, между соперничающими волями, непрестанно борющимися за превосходство. Эта воля к власти, которую мы находим во всех проявлениях жизни, присуща всякому становлению и представляет самое основу мировой эволюции; она является наиболее элементарным фактом из всех, какие мы только можем констатировать, — фактом, не допускающим дальнейшего объяснения и генезис которого не может быть указан. Воля к власти не едина, как это говорит Шопенгауэр, с другой стороны, она и не дробится на какие-либо последние, неделимые и пребывающие единицы — монады, или атомы сил — хотя, конечно, человеческое слово бессильно сформулировать, а мысль постичь этот мир становления, почему мы и бываем непрестанно принуждены измышлять мир пребывающих сущностей.

Все, что мы можем сказать, это — что самые малые центры сил в то же время и самые устойчивые, так что в некотором смысле позволительно говорить об атомах сил, при том однако условии, чтобы никогда не терять из виду, что эти атомы не являются какими-либо устойчивыми и неизменными сущностями. Эти атомы силы, эти элементарные центры воли, могущество которых непрерывно либо растет, либо умаляется, представляют собой динамические величины, находящиеся в некотором соотношении напряжения к другим динамическим величинам; каждый из этих центров непрестанно развивает всю ту сумму энергии, на которую он способен, и определяется с одной стороны действием, которое он в силах произвести, а с другой стороны степенью сопротивления, которое он оказывает воздействию на него всей совокупности окружающих его энергий. Верховный принцип, управляющий этим мировым процессом, не есть самосохранение или постоянство энергии; сила стремится не к устойчивости, а к росту: каждый атом силы и каждое специфическое тело желает распространить свою власть на пространство во всем его объеме. Но они наталкиваются при этом на подобное же усилие со стороны других атомов и тел и вступают в конце концов в некоторое соглашение с теми из этих последних, которые обладают достаточным для такого объединения сродством с ними, после чего они совместно предпринимают дальнейшую борьбу за власть, а самый процесс продолжается таким образом в бесконечность. Отсюда возникают системы сил, правящие центры, сохраняющие свою устойчивость на более или менее долгое время. Человеческое тело — одна из таких сложных группировок систем сил, непрестанно борющаяся за рост чувств власти. Человечество также подобная система, только более обширная и устойчивая. Вселенная, наконец, есть совокупность действий каждой из этих сил на целое всех остальных сил и систем сил.

Это, согласно взгляду Ницше — характер мирового процесса. Если учесть еще и то, что Ницше, в противоположность Канту, утверждает реальность времени и пространства, то станет ясно то теоретическое основание, давшее ему возможность выступить с идеей вечного возвращения.

Так как сумма сил, то есть возможностей проявления «воли к власти», ограничена, время же, в котором проявляется эта воля, бесконечно, то через громадные промежутки времени должны наступать в мироздании все те же и те же комбинации сил, все те же и те же констелляции основных элементов, и картина жизни будет повторяться в вечности бесчисленное число раз.

Возникновение этой идеи перед душевным взором Ницше он описывает как потрясающий переворот. Его кредо был ясный взгляд на суть вещей, изучать природу, не требуя от нее никакого удовлетворения свих желаний. Доведя до последних пределов идею пессимистического жизнепонимания, начатую еще Шопенгауэром, Ницше, тем не менее, не пал духом при виде действительности, не остался чужд пессимизма. Эта страшная по своей сути идея, отметающая всякую надежду на жизнь небесную, на утешение, убивающая нашу душу, в то же время облагораживает и одухотворяет каждую минуту нашей жизни: мгновение непреходяще, если оно вечно возвращается; малейший миг является вечным памятником бесконечной ценности и каждый из них божественен, если только слово «божественный» имеет какой-нибудь смысл.

Когда Ницше пришла его идея, словно вспышка молнии, он заплакал. Он испытывал чувство какой-то священной гордости, но вместе с ней и страх. В эти минуты он дрожал от страха — несчастный, израненный жизнью человек с невыразимым ужасом смотрел в глаза Вечному возвращению. Это ведь страшная, невыносимая тяжесть на плечах — способны ли вы вынести осознание того, что каждый совершаемый вами поступок будет затем повторяться и воспроизводиться миллионы раз? Ответственность перед собой буквально за каждую проживаемую секунду (хочу ли я, чтобы это было снова вновь и вновь? А те секунды, а то и часы, которые лучше забыть вовсе, так стыдно за себя в них?) — вот уж поистине, все девять кругов ада покажутся забавной прогулкой...

ЭПИЛОГ

Существует давление на человеческую
жизнь Бесконечного, которое не позволит
ей отдыхать слишком долго ни в какой
формулировке, — не позволит, по крайней мере,
пока она не высвободит из себя то,
что должно быть ее собственным себя-превосхождением
и себя-осуществлением.

Шри Ауробиндо. Человеческий цикл

Приписываемый учению о воли к жизни-власти моральный релятивизм, на мой взгляд, все-таки спорен; несмотря на решительное настроение «переоценки всех ценностей», имеется в виду в первую очередь избавиться от идеализации мягкости, сходящей до вялости, поголовной уравнительности и боязни перемен, этой послеобеденной сытной дремотной болезни духа — которую некоторые принимают и называют добром; и поношение энергии, острой грации, проявления здоровой, пусть и голодной, но веселой, жизнехваткости, многим кажущейся злом...

Чтобы наконец понять, что же такое этакий «аморальный волюнтаризм», приведу один небольшой примерчик воплощения этого «волюнтаризма» в жизни автором «Воли к Власти». Вот отрывок его письма к сестре:

«Где же они, те друзья, с которыми, как мне когда-то казалось, я так тесно был связан? Мы живем в разных мирах, говорим на разных языках! Я хожу среди них, как изгнанник, как чужой человек; до меня не доходит ни одно слово, ни один взгляд. Я замолкаю, потому что меня никто не понимает; я могу это смело сказать: они никогда меня не понимали. Ужасно быть приговоренным к молчанию, когда так много имеется сказать... Неужели я создан для одиночества, для того, чтобы никогда не быть никем услышанным? Отсутствие связей, отрезанность от мира — это самое ужасное из всех одиночеств; быть «другим» — это значит носить медную маску, самую тяжелую из всех медных масок...» ([ 7 ], с. 186).

А вот вам, для контраста, строки, написанные им тогда же, при создании «По ту сторону добра и зла», для широкой публики:

«...что означает та опасная формула «по ту сторону добра и зла», которою мы, по меньшей мере, предохраняем себя, чтобы нас не путали с другими... Мы были как дома или, по крайней мере, гостили во многих областях духа; мы постоянно вновь покидали глухие приятные уголки, где, казалось, нас держала пристрастная любовь и ненависть — юность, происхождение, случайные люди и книги или даже усталость странников; полные злобы к приманкам зависимости, скрытым в почестях, или деньгах, или должностях, или в воспламенении чувств; благодарные даже нужде и чреватой переменами болезни, потому что она всегда освобождала нас от какого-нибудь правила и его «предрассудка»; благодарные скрытому в нас Богу, дьяволу, овце и червю; любопытные до порока, исследователи до жестокости, с пальцами, способными схватывать неуловимое, с зубами и желудками, могущими перерабатывать самое неудобоваримое; готовые на всякий промысел, требующий острого ума и острых чувств; готовые на всякий риск благодаря чрезмерному избытку «свободной воли»; с передними и задними душами, в последние намерения которых не так-то легко проникнуть; с передними и задними планами, которых ни одна нога не посмела бы пройти до конца; сокрытые под мантиями света; покорители, хотя и имеющие вид наследников и расточителей; ...а при случае — а нынче как раз такой случай — даже пугала: именно, поскольку мы прирожденные, неизменные, ревнивые друзья одиночества, нашего собственного, глубочайшего, полночного, полдневного одиночества,- вот какого сорта мы люди, мы, свободные умы!» ([6], с. 276-277).

Это — потрясающий пример мужества, силы и немыслимой Воли к жизни, воли к власти, да-да, той самой «воли к власти», которую столько ругали и возмущались!

Публика никак не приняла «По ту сторону...», издатели ни за что не хотели печатать книгу — ее никто не брал, она никому не была нужна. Рассыпали бисер перед свиньями — что ж, эти милые животные, со свастикой на рукавах, скоро обратятся на блеск жемчуга, смешанного людьми с грязью...

В заключение отметим одну из главных мыслей «философии жизни», эта красная нить проходит сквозь все это философское направление: необходимо, чтобы мы решительным актом чувства и воли приняли эту жизнь, как она теперь нам дана, со всеми ее страданиями и муками, со всей ее бессмыслицей. Слабый ищет в жизни смысла, цели, задачи, предустановленного порядка; сильному она должна служить материалом для творчества его воли.

***

Никто не обольщай самого себя:
если кто из вас думает быть мудрым
в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым.

1 Кор. Павла. 3, 18.

В своей работе я постарался осветить самые ключевые, идейно-фундаментальные предпосылки возникновения того «иррационалистического течения» философской мысли, возникшее на рубеже 19-20 вв., что зовется «Философией жизни». Ницше, Дильтей, Зиммель, Бергсон, Шпенглер и др. — вот плеяда мыслителей нашего столетия, принявших за исходную, вечную и неизменную субстанциональную реальность, лежащую в основе всего сущего — Жизнь. Жизненное начало, — целостный органический процесс, предшествующий всяким разделениям материи и духа, стравливаниям бытия с сознанием, и постигаемый лишь посредством внутренних переживаний, словно ток бьющими, интуитивными прозрениями, а не холодной расчленяющей деятельностью рассудка да осоловело теоретизирующей (об Ней, животрепещущей!) «философией старых баб» (как сказал в свое время Шопенгауэр о «системах» Гегеля и К0).

Возвращаясь к рассуждениям, приведенным мною во введении, о категории причинности, как о предельном основании рационального человеческого мышления, необходимо подчеркнуть, что весь дух «философии жизни» проникнут отрицанием рассудочно-механистического образа мышления, а вместе с ним, и всякого систематического способа рассуждения о Вечных вопросах — как можно рассуждать систематически о болящих ранах? Как можно абстрагироваться, читая о выклевывании орлом печени скованного Прометея?

Следует раз и навсегда уяснить для себя, что постижение этой реальности должно быть сопряжено с величайшим сомнением, пусть даже порой доходящим до крайних форм нигилизма, как то было у Ницше, который выводил положительные максимы как необходимые следствия соответствующих отрицательных суждений. «Авантюризм духа» в познании, ни на минуту не прекращающееся экспериментирование, — вчувствование и интуиция здесь физиологически становятся оголенными проводами-нервами философа, позволяя настолько приблизиться к объекту познания, насколько это возможно, а если удастся, то и слиться с ним.

Знаем, что сознание — лишь верхушка айсберга над мятущимся океаном иррационального, и конфликты между Id и Super Ego зачастую приводят просто к болезненным неврозам — значит, необходимо так перестроиться, чтобы уметь без боязни входить в стремительные водовороты бурлящего Становления и выходить из них такими же неузнанными и независимыми, какими были, осознавая, что в своем «Я» «не только самое глубокое, но и самое высокое может быть бессознательным». (цит. по З. Фрейду, «Я и Оно»).

Далее — радикальное смещение центра тяжести на решение настоящего Основного вопроса — «стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой?» Это — основное, поляризация между духом и материей опирается именно на осознание, а вернее, на бессознание этого вопроса.

Вопрос этот решается, и решается на протяжении всей жизни вновь и вновь, граничные условия, определяющие ценностные, нормативные и проч. градиенты — коррегируются постоянно.

Вопрос этот неразрешим принципиально — его однозначное решение в любом случае не дает удовлетворительного ответа. (Само)Убийство превращается в «малодушие», причем для остающегося в живых, — редко кто сможет плакать горькими слезами над самоубийцей, оплакивая не его даже, а самого себя — ибо унижен и раздавлен, словно жучек на ветровом стекле и беспомощен, проживая жизнь недостойно, некрасиво, погано — неосознанно проживая. Слезы, которые должны течь из глаз, говорят — ты видишь мертвеца, а ведь по-настоящему мертв кто? Кто? — непонимающе спросил он Порфирия Петровича. Так ведь вы ведь, вы, Родион, и есть настоящий мертвец! Вы ведь убивец, вы и мертвы. Только тот вон, он-то, получается, мертвец естественный, а ты — неестественно мертв: жив, а умер уже.

Противоположный выбор за сотни верст отдает лукавством и осаждает ухмылкой недоверия. Этакий чувственно-удовольственный подход эвдемонически, внезапно демонически, низводит человека в противоестественное вегетативное состояние, не животного даже, какой там! — жизнь животного есть беспрестанная борьба за эту жизнь и смерть за нее же, которой для них, животных, попросту нет — не осознается как нечто свое (страшное отличие «венца творенья» от животного — нести в себе и ощущать свою кончину еще при жизни, предчувствовать ее, бояться, ждать...). Принятие жизни как тоска радостей воздушных и земляных пустит человека, опуская его и опустошая, ибо досконально известно, что — чем кончается всякое удовольствие? правильно — ощущением пустоты. («Мы хорошо знаем, что всякий миг счастья с избытком искупается страданиями или тоской пресыщения». С. Л. Франк, «Крушение кумиров»).

Скажем так — более неоднозначный взгляд на вещи, в котором цветки стремления к счастью причудливо переплетаются с повеликой танатофилии — принять жизнь такой, какая она есть,— принять, чтобы тут же отвергнуть, попытаться преобразить и ее, и себя (впрочем, преобразование себя немедленно преобразит и ее — опять, в который раз: нельзя разделять Я и не-Я! Будь неладен «обскурант» Фихте), из замеса невкусного теста испечь великолепный пирог, замесив жидкую глину — изваять совершенство. Засеять жирную землицу семенем и восторженно погибнуть, как зерно, которое погибло, дав ростки — чтобы была пища алчущим, семена — для сеющих, горящая солома для продрогших в пути...

Беда в том, что публика тут же растащит все на составляющие — одни будут только есть и есть, приторговывая иконами, другие — беспрестанно умирать, прорастая затем, или не прорастая — не важно: они придали смерти смысл — к вящей радости живых, которые тут же сооружают памятники и возносят их, возносят, туда — на бессмысленную высоту, откуда, из-за облаков, уже и не видать возносимое.

Наконец, третьи вдыхают смысл в Пустоту, никому не понятную и потому понятную всем — каким-то смутным стадным чувством (вероятно, сознанием — Фридрих улыбается), над которым шествуют важно их пастыри — «великие инквизиторы» Достоевского, для которых наивысшая неприятность — внезапное появление Тех, невозможных, хозяев той самой Пустоты, в которую они, эти «пастыри», нечто вдохнули ли вылили — или слили — кто знает? Досадное событие, не правда ли, появление Тех, кто беспрестанно вопрошает: или — или?...

...
Хорошо молчать совместно Под шатром шелковым неба,
На зеленом мху под буком.
Лучше — вместе посмеяться;
Сладко, громко посмеяться,
Зубы белые поскалить!
Помолчим, коль дело ладно,
Если ж худо — посмеемся,
Поведем его все хуже
И опять смеяться будем.
И, смеясь, сойдем в могилу.

Какое счастье — быть сумасшедшим и не мучиться над безумными вопросами, а самим быть безумным — Вопросы убегут, как от огня! Купаться в своих мыслях, как в колыбели, веря им, и не знать ни сомнений, ни страданий, не подозревать ничего о смерти.