СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ ИСТОРИИ ИСПАНСКИХ ПОГРАНИЧНЫХ ОБЛАСТЕЙ 4
ПОНЯТИЙНАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ КОНЦЕПТОВ ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ 12
ВКЛАД ОТЕЧЕСТВЕННЫХ УЧЁНЫХ И ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ В РАЗВИТИЕ ТЕРИОЛОГИИ В РОССИИ В XVIII веке 20
Хе В. Х.
ценности науки и информатизация общества 27
Асланова М.Т.
МАРГИНАЛЬНЫЙ СТАТУС СОБЫТИЙНОГО ЗНАНИЯ 32
Воронцов А.В.
ПОНИМАНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ТЕКСТА 36
Копейкина О.Ю
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ 1920-1930-Х ГГ. 50
Игонин А. В
Дилемма «объективизм - конструктивизм» в контексте дискуссии о социальной обусловленности науки 61
Сергодеева Е.А.
ЖИЗНЬ НАУЧНОГО СООБЩЕСТВА КАК СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКТ 71
Андреева Н.А
ЗНАНИЕ В СОЦИОКУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ: ИНСТРУМЕНТАЛЬНЫЕ И ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЕ ФУНКЦИИ 77
Бакланов И. С.
От спора культур до «войны наук»: эволюция представлений о взаимодействии способов познания 101
Андрейченко Г.В.
ТРАДИЦИИ ПЕРЕДАЧИ ЗНАНИЯ В АРХАИЧНЫХ И 104
СОВРЕМЕННЫХ ОБЩЕСТВАХ 104
Ледовская О.В.
ИСТОРИКО - НАУЧНАЯ ОСНОВА НАУЧНЫХ И НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИХ ПРОГНОЗОВ (на примере люминофоров и особо чистых веществ) 109
Авербух В.М., Лиховид А.А.
ФОРМИРОВАНИЕ КОНЦЕПТА ИДЕНТИЧНОСТИ В ИСТОРИИ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ 123
Тарасенко А. В.
ДИСКРЕТНОСТЬ И ИНТЕРВАЛЬНОСТЬ В МЕХАНИЗМЕ ПОЗНАНИЯ 130
Канц Н.А.
К ПРОБЛЕМЕ СЕМАНТИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПОНЯТИЯ «ПОЛИТИЧЕСКАЯ КОММУНИКАЦИЯ» 134
Гасумян В.И
СИЛОГИСТИКА САРМАТОВ 139
Васильченко В. А.
ФИЛОСОФИЯ ЙОГИ: ОБРЕТЕНИЕ ГАРМОНИИ 145
Аникеева Е. В.
Концептуальные подходы к исследованию туризма 149
Сущенко Е.Н.
ФУНКЦИИ ПАРАНАУКИ В СОВРЕМЕННОЙ МАССОВОЙ КУЛЬТУРЕ 153
Климова П.О.
НАУЧНАЯ ДИНАМИКА В КОНТЕКСТЕ ФИЛОСОФИИ ЯЗЫКА 158
Сапрыкина Е.В
К ПРОБЛЕМЕ ВЗАИМОСВЯЗИ КОГНИТИВНЫХ И ЦЕННОСТНЫХ СТРУКТУР НАУКИ 163
Гуляк И.И.
ЗНАНИЕ И ЕГО ВИДЫ: ФИЛОСОФСКИЙ И СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОДЫ 167
Пржиленский В.И.
ТРАНСФОРМАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ РОСТА РОССИЯН 176
Шило О. Ю.
ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ И ПРИКЛАДНОЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ: ВАРИАНТЫ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ 186
Егорова Л.П.
ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ СЕВЕРОКАВКАЗСКОГО МУСУЛЬМАНСКОГО ГОРОДА: АНАЛИЗ ИСТОЧНИКОВ И ЭВОЛЮЦИИ РАЗВИТИЯ 192
Кудрявцев А.А., Кудрявцев Е.А.
АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ФИЛОСОФИИ ФИЗИКИ. 201
Васильченко Е.А.
«ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ДУХА» ГЕГЕЛЯ И ФИЛОСОФСКОЕ ИНОСКАЗАНИЕ ОБЭРИУТА А.И. ВВЕДЕНСКОГО 207
Силантьев А.Н.
ИСТОРИЯ СТАНОВЛЕНИЯ ПИАРОЛОГИИ: 215
ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ 215
Самарина Е.А.

СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ ИСТОРИИ ИСПАНСКИХ ПОГРАНИЧНЫХ ОБЛАСТЕЙ

Евдокимова Н.В.

Для историографии двадцатого столетия характерна тенденция исследования истории пограничных областей. Современных историков все более привлекают локальные объекты исследования: изучение истории коренного населения и их взаимоотношений на пограничных территориях. В области культурной истории становятся все более приоритетными исследования по региональной истории с многослойными контактными зонами. История пограничных областей является актуальной темой в настоящее время, поскольку ученые-историки ранее занимались изучением политических вопросов на государственном, широкомасштабном уровне. На сегодняшний день интерес исследователей привлекают аспекты региональной истории и истории жизни простого населения. Основоположником теории пограничных областей является американский исследователь Герберт Юджин Болтон, который за основу своих исследований брал испанские пограничные области (5).

Долгое время Испания управляла большей частью американского Юга и всего американского Запада. Это был период расширение испанской Америки на север. Историки определяют эту территорию как границу испано-индийского контакта, и как перемещающуюся пограничную область, где испанцы соперничали за контроль над континентом с французами, англичанами, американцами, и даже с русскими. До 1821г. Испания продолжала управлять существенной областью той территории, которая впоследствии стала современными Соединенными Штатами (на территории которых намного позже французские и английские конкуренты оставили свои колонии).

До недавнего времени, американцы видели свое национальное колониальное прошлое как движение на запад от Атлантического побережья, а не с севера, от Карибского моря или от Мексики. Пренебрежение американцев их испаноговорящим прошлым некоторые исследователи объясняют тем, что большая часть их исторического знания происходила из Новой Англии и государств центральной Атлантики. Многие историки называли историю испанских пограничных областей «историей сироты, потому что никто долгое время не рассматривал полную историю испанских пограничных областей как отдельную историю»(2, С. 203).

В Соединенных Штатах, несколько поколений ученых пробовали сделать «историю сироты» одной из национальных историй, но они практически не имели успеха до 1990-х гг. Ко времени пятисотой годовщины открытия Колумбом Америки произошел новый всплеск изучения междисциплинарной истории, истории испанских пограничных областей. Один том, в трехтомном исследовании Дэвида Харста Томаса «Значение Колумба», содержит почти сто оригинальных статей, основанных на археологических и исторических источниках испанских пограничных областей (3). Исследователь также отредактировал двадцать семь работ по этой проблеме, которые были составлены из книг первоисточников.

Эти и другие работы по истории пограничных областей появились в благополучное время. К 1990-м гг., изменилась интеллектуальная мода, изменилась и демографическая ситуация, что повлияло на изменение роли пограничных областей в академической среде. Они начинают занимать центральное место в исследованиях историков колониальных Соединенных Штатов. Так, студентка Северной Америки, Элена Вол, отметила в 1997 году: "Изменяющаяся политика, население, и интеллектуальный климат Соединенных Штатов требуют, чтобы мы заново проанализировали наше прошлое, и богатое наследие испано-американской истории помогает нам сделать это" (4, С. 2). Исследования в этом направление действительно становились требованием нового времени, так как постепенно, население Штатов возрастало, латиноамериканцы стали более многочисленными, иногда и более образованными, а также политически более мощными. Особенно эти факторы имели место в южном регионе Соединенных Штатов от Флориды до Калифорнии. История испанских пограничных областей была частью их истории. В то же самое время, центральное население Соединенных Штатов дрейфовало на юг, где англо-американцы обнаружили, что эти тринадцать колоний и движущееся на запад расширение представляли собой только часть истории колониального происхождения Америки.

Термин "испанские пограничные области" был введен историком Гербертом Юджином Болтоном, который он использовал в своей книге «Испанские пограничные области: хроника старой Флориды и Юго-запада», изданной в 1921г. (5). Болтон и его преемники освещали испанцев в очень благоприятном свете, вследствие чего многим исследователям казалось, что их интерпретации часто испытывали недостаток в подлинности. Однако историки писали об истории пограничных областей и вне традиции Болтона. Известным среди них был Шербурн Кук, который критиковал испанских миссионеров в Калифорнии в 1943 г. и в заключении сделал вывод, что их миссии были своеобразной западней, которая являлась летальной для индейцев (6).

Кук считал, что в результате испанского влияния, у индейцев постепенно увеличилась уязвимость к европейским болезням. Используя демографические данные из многих источников, он обнаружил высокие показатели индийской смертности в тот период. С тех пор, как в 1976 году работа Кука появилась в печати, его отрицательный взгляд на миссионерское воздействие испанцев на калифорнийских индейцев был подтвержден в работах многих других ученых, особенно в работах Роберта Джексона и Эдварда Кастайла.

Против школы Кука одним из первых выступил историк Фрэнсис Густ, который предложил рассматривать поведение миссионеров в контексте с мировой историей, и современное представление о них, по его мнению, должно складываться на основе этнографического анализа, который ученые применяли к индейцам (7).

В работах Стивена Хакэля и Джеймса Сандоса о Калифорнии, Гэри Андерсона о Штате Техас, и Эми Бушнелла о Флориде, главная тенденция изучения миссии идет вне защиты или нападения на миссионеров. Эти авторы рассматривают миссию с положительной точки зрения, поскольку миссионеры, по их мнению, использовали индейцев для их же собственных целей: для сохранения или для воссоздания своих общин перед лицом колониализма, для получения прибыли от колониальной экономики, и для принятия новых религиозных символов в основу старых верований. Андерсон рассказывает, как некоторые индейцы искали убежище от изнурительных болезней или войн у миссионеров в Сан-Антонио. После выздоровления они покидали миссионеров, чтобы "возвратиться к более мобильной жизни в сельской местности". Другие же индейцы остались в миссиях Сан-Антонио и их потомки, постепенно слились в испаноговорящее общество (8, С.67).

После того, как историческая интерпретация испанского миссионерского процесса, затронутая Болтоном, была отодвинута на второй план, живой интерес среди исследователей стала вызывать тема интерпретации испанского общества и испанских учреждений. Самой популярной книгой по теме этого исследования, была книга Рамона Гутиерреса о социальной истории колониального Нью-Мексико (9). В своем всестороннем труде он рассматривал способы, с помощью которых испанская церковь и государство использовали институт брака, для того, чтобы принудить испанцев к социальному порядку. Автор повествует о том, как элитные испанские мужчины старались выдерживать, так называемое, «социальное расстояние» от более бедных испанцев и индийских рабов, даже при эксплуатации их в качестве рабочей силы и при использовании их женщин как объектов сексуального удовольствия. Его исследование разрушило привлекательные образы, созданные Болтоном, т.к. оно стало своеобразной картиной гордой, показной, лицемерной и эксплуатационной испаноговорящей элиты - среди которой были и францисканские миссионеры.

Трещины в тех привлекательных образах стали появляться и в историографии Нью-Мексики с 1940 года, когда Франк Сколас, другой историк, работающий вне традиции Болтона, описал борьбу представителей церкви и государства (10). Но книга Гутиерреса сделала огромный всплеск в истории. Он писал талантливо и с большим воображением, используя междисциплинарные и межкультурные подходы. Гутиеррес поднял вопросы о власти и мощи, о взаимоотношениях полов, о родственных связях и о многом другом, что сделало его популярным среди читателей и ученых Латинской Америки и Соединенных Штатов. Подобно Лорэл Тэтчер, он показал, что можно изучить периферийные места от Штата Мэн до Юкатан и сделать их основополагающими в исследованиях ученых.

Таким образом, двигаясь вне традиций Болтона, ученые пограничных областей изображали индейцев как основоположников событий, а не как сильных дикарей или беспомощных жертв. И это не было новшеством. Две самые ранние основополагающие работы по этноистории появились в 1960 г и 1962 г. соответственно: «Апачи, племя наваха и испанцы», историка Джека Форбеса и «Периоды завоевания» антрополога Эдварда Спайсера (11). Все это свидетельствует о том, что к концу столетия рассмотрение испано-индийских отношений стало своеобразной тенденцией, наравне с историей европейцев.

Несколько позже, чем историю индейцев, ученые пограничных областей стали восстанавливать потерянную историю чернокожих и черных общин. В работе Джейн Ландерс, изданной в 1999, «Черное Общество в испанской Флориде», автор исследует африканское население Флориды, включая креолов, рожденных и в испанских и во французских колониях, карибских и прежних рабов, которые сбежали из британских плантаций, чтобы найти защиту во Флориде. Большая часть чернокожего населения Флориды была порабощена, но, несмотря на это, рабы могли добиться свободы законным путем. В 1821г., когда Соединенные Штаты овладели Флоридой, свободные чернокожие присоединились к испанцам, отказываясь от колонии. Под крылом же Испании они чувствовали себя в безопасности, зная, что американцы будут отрицать их права (12).

Многие работы о чернокожих, также характеризуют тот факт, что свободные чернокожие и черные рабы гораздо лучше чувствовали себя под испанской защитой, чем под влиянием Франции до 1763 года, или под влиянием Соединенных Штатов, после приобретения ими Штата Луизиана в 1803 году.

В своем труде, изданном в 1997 году, исследователь Кимберли Ханг рассказывает о положении свободных чернокожих в испанском Новом Орлеане. Он описывает их юридические права, возможные занятия, а также их социальное положение, которое они получили под защитой Испании (13). Ревизионист Гильберт Дин, проведя анализ испанских конструкций рабства, которые появились в 1999 году, утверждает, что испанские законы предложили защиту свободы черных рабов. Хотя многие испанские губернаторы проводили в жизнь эти законы весьма неравномерно, в зависимости от их индивидуальных отношений с плантаторским классом, тем самым, желая сохранить более резкую французскую систему (14).

Следует отметить, что историография испанских пограничных областей в Северной Америке, конечно же, не была посвящена только расовым проблемам или проблемам класса, рода, идентичности. Помимо этого многие работы были обращены к другим темам, очень часто это были биографии участников событий и т.д. Некоторые из них - биография одного из основателей первой испанской колонии в Нью-Мексико, написанная Марком Саймонсом, а также биография офицера О`Конора, посланного Испанией для того, чтобы остановить ограбления индейцев освещали жизнь реальных участников тех событий (15).

В заключении, можно сказать, что историография испанских пограничных областей является весьма обширной и многообразной. И именно она стала основоположником истории пограничных областей юго-западных штатов Америки и республик Северного Кавказа. Историография пограничных областей задает вопросы о характере и культуре общества, и в какой-то степени она представляет собой сравнительную историю происхождения многих народов (в том числе и колониальных), которые на сегодняшний день составляют определенную национальную культуру.

Список литературы

1. Испанские пограничные области Северной Америки: историография

2. Дэвид Дж. Вебер // Организация американских историков. 2000.

3. <http: // www.oah.org/pubs/magazine/index.html>

4. Light T. Cummins, "Getting Beyond Bolton: Columbian Consequences and the Spanish Borderlands, Review Essay," New Mexico Historical Review 70 (April 1995). P. 203.

5. David Hurst Thomas, ed., Columbian Consequences, 3 vols. (Washington, DC: Smithsonian Institution Press, 1989); and David Hurst Thomas, ed., Spanish Borderlands Sourcebooks, 27 vols. (New York: Garland, 1991).

6. Helena M. Wall, "Confessions of a British North Americanist: Borderlands Historiography and Early American History," Reviews in American History 25 (March 1997).P. 2.

7. Herbert E. Bolton, The Spanish Borderlands: A Chronicle of Old Florida and the Southwest, foreword by Albert L. Hurtado (1st ed., 1921; Albuquerque: University of New Mexico Press, 1996), xlv-xvi.

8. Sherburne F. Cook, The Conflict Between the California Indians and White Civilization (1st ed., 1943-1946; Berkeley: University of California Press, 1976).

9. Francis F. Guest, Hispanic California Revisited, ed. Doyce B. Nunis (Santa Barbara, CA: Santa Barbara Mission Archive Library, 1996).

10. Gary Clayton Anderson, The Indian Southwest, 1580-1830: Ethnogenesis and Reinvention (Norman: University of Oklahoma Press, 1999). P. 67.

11. Ramуn A. Gutiйrrez, When Jesus Came, the Corn Mothers Went Away: Marriage, Sexuality, and Power in New Mexico, 1500-1846 (Stanford: Stanford University Press, 1991).

12. France V. Scholes, Church and State in New Mexico, 1610-1650, Historical Society of New Mexico, Publications in History, vol. 7 (Albuquerque: University of New Mexico Press, 1937).

13. Jack D. Forbes, Apache, Navaho, and Spaniard, 2nd ed. (1st ed., 1960; Norman: University of Oklahoma Press, 1994); and Edward H. Spicer, Cycles of Conquest: The Impact of Spain, Mexico and the United States on the Indians of the Southwest, 1533-1960 (Tucson: University of Arizona Press, 1962).

14. Jane Landers, Black Society in Spanish Florida (Urbana: University of Illinois Press, 1999).

15. Kimberly S. Hanger, Bounded Lives, Bounded Places: Free Black Society in Colonial New Orleans, 1769-1803 (Durham: Duke University Press, 1997).

16. Gilbert C. Din, Spaniards, Planters, and Slaves: The Spanish Regulation of Slavery in Louisiana, 1763-1803 (College Station: Texas A & M University Press, 1999).

17. Marc Simmons, The Last Conquistador: Juan de Oсate and the Settling of the Far Southwest (Norman: University of Oklahoma Press, 1991); Mark Santiago, The Red Captain: The Life of Hugo O'Conor, Commandant Inspector of the Interior Provinces of New Spain (Tucson: Arizona Historical Society, 1994.

ПОНЯТИЙНАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ КОНЦЕПТОВ ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ

Мешкова И.Н.

В классическом научном мышлении было традиционным определение пространства и времени в качестве объекта естественнонаучных и умозрительно-философских построений. Основание для становления «пространства» и «времени» как научных терминов было заложено в контексте западно-европейской традиции в античности, в трудах Платона и Аристотеля, которые ввели рациональную теорию как таковую. В Новое время Ньютон и Лейбниц операционализировали пространство и время, превратив их в физические величины и сделав пространство и время элементами рациональной теории. В этот период в наиболее отчетливой форме происходит определение пространства и времени в качестве объекта естественнонаучных и умозрительно-философских построений. Позднее представления о пространстве и времени эксплицировались в виде двух бинарных оппозиций, названных впоследствии концепциями Демокрита-Ньютона и Аристотеля-Лейбница, или субстанциальной и реляционной.

Таким образом, благодаря Лейбницу и Ньютону на протяжении нескольких веков пространство и время считались сугубо научными понятиями. Оба мыслителя, постоянно спорившие о пространственно-временном континууме, разделяли единое мнение, что он и только он задает образ и структуру реальности. Именно в эпоху Нового времени реальность становится главным объектом осмысления философов, происходит переход от «res» (вещи) к «realitas» (реальности), где вещь теряет свой прежний статус, становясь лишь «фрагментом, помещенным в геометризированное пространство» (13, с. 42). Именно этот момент истории оказался решающим для последующего формирования мировоззрения в целом. «С этого времени, - пишет Т. Кун, - весь поток сенсорных восприятий, включая восприятие цвета, вкуса и даже веса, объяснялся в терминах протяженности, формы, места и движения мельчайших частиц, составляющих основу материи» (9, с. 161).

Вырисовывается парадигма, на которую во многом все это время опиралось мировоззрение человека, конструкция, оказавшая огромное влияние на развитие человеческой мысли:

механика - физика - естествознание - наука - культура.

Согласно этой парадигме физика была «языком мировоззрения» (М.М. Бахтин). Именно за счет нее происходило искажение смысла и понимания того, что есть пространство и время. П. Бергер и Т. Лукман, ссылаясь на К. Мангейма, отмечают, что «общество детерминирует не только возникновение, но и содержание человеческих идей, за исключением математики и части естественных наук» (2, с. 21). С этим трудно не согласиться, однако нельзя упускать другой аспект этого процесса. Содержание упомянутых ими наук также оказывают огромное влияние на содержание идей. Так, механика, физика, естествознание, наука и, наконец, культура сделали пространство и время вещами. Это как раз то, от чего предостерегал Л. Витгенштейн: не надо говорить о невещественном как о вещах. Однако, «когда выяснилось, что мир сложнее любого самого грандиозного механизма и не может быть представлен лишь как совокупность протяженных субстанций, рухнула не галилеевско-ньютоновская механика, а лишь выстроенная на ее основе метафизика. Философы более не могли уже полагать физическую реальность единственной. То, что стремились сделать Декарт и Лейбниц, Гольбах и Ламетри, Гамильтон и Лаплас - создать описание мира как совокупности тел, в которых ничего нет, кроме движения, числа и фигуры - оказалось невозможным» (8, с. 353-354).

Отметим, что уже в Новое время начинается переосмысление роли науки в культуре. Так, Кант впервые пришел к заключению, что пространство и время были превращены в физические величины лишь для удобства вычислений. Вслед за Кантом сциентисты подверглись более жесткой критике, прежде всего, со стороны романтиков. Именно они заговорили о культуре как об особой реальности. Культура вовсе не едина, она представляет собой комплекс множества частей. Каждая из них полна собственного смысла и является ценностной сама по себе.

Содержание современной культуры свидетельствует о необходимости пересмотра сложившихся в вопросе изучения пространства и времени установок и требует всестороннего изучения данных феноменов. Наиболее эффективным инструментом для философии культуры в изучении пространства и времени является концепт. Как пишет А.А. Григорьев, «пришедший из времен средневековья (Петр Абеляр и Иоанн Солсберрийский, <Гильберт Порретанский>) этот термин оказался актуальным для понимания процессов, происходящих в современной культуре» (5, с. 65). Концепт позволяет учитывать все существующие контексты изучения феноменов пространства и времени. Введение фигуры концепта в современную философию связано, главным образом, с именем Ж. Делеза. В совместной с Ф. Гваттари работе «Что такое философия?» автор писал, что концепт - это «некое чистое Событие, некая этость, некая целостность… как неразделимость конечного числа разнородных составляющих, пробегаемых некоторой точкой в состоянии абсолютного парения с бесконечной скоростью. Он реален без актуальности, идеален без абстрактности, он автореферентен и недискурсивен, абсолютен как целое, но относителен в своей фрагментарности, он самоподобен аналогично структурам фрактальной геометрии и содержит составляющие, которые также могут быть взяты в качестве концептов, поэтому он бесконечно вариативен» (7, с. 29-35).

С.С. Неретина, уделяющая особое внимание логико-семантическому «образу» концепта, который формируется в процессе порождения и понимания смысла, считает, что обращение к фигуре концепта и необходимость его возвращения из Средневековья в современную теорию связано с кризисом однозначного (полностью согласованного) бытия (12, с. 127). Как подчеркивает Ж. Делез, «создание концепта всегда случается как функция проблемы» (1, с. 47). Концепт, в отличие от понятия, «останавливающего текучесть, связывающего разнообразие субъектов в некое объективное единство» (12, с. 121), «бесконечно вариативен» (7, с. 35). Возможно, именно в вариативности, в «текучести» концепта кроется причина постепенного вытеснения из сферы философии культуры фигуры понятия и замещения ее фигурой концепта. Концепт наиболее адекватен современной культуре: характерные черты концепта (субъектность, фрагментарность, вариативность, открытость структуры) соответствуют характерным чертам современной культуры (фрагментарность, множественность, открытость структуры). Классическому научному мышлению, стремящемуся «расчистить пути к чему-то одному-единственному» (12, с. 123) адекватным было «тотальное, всеобщее» (6, с. 12) понятие.

Актуальность концепта для понимания современной культуры обусловлена и функциями, выполняемыми концептом. Так, концепт выполняет важнейшую функцию эквивокации - фундаментальный принцип отношения вещи и имени как двуосмысленности мира, мира, в котором нет места однозначности, категоричности и ограниченности. «Все ценное в мире открыто в пространстве разума для двойного прочтения» (1, с. 45), - пишет Ж. Делез.

Начиная с XX века, прежде всего благодаря усилиям культурологов и антропологов, а позднее феноменологов, «концепт» начал постепенно занимать базовые позиции практически во всех гуманитарных науках. Если первые начали эмпирически изучать культуру и обнаружили потенциал для изучения через нее различных феноменов и явлений, то вторые разрушили существующую иерархию разделения культуры на высокую и низкую. Теперь мир для человека ХХ века не может быть ни одномерным, ни упрощенным, ни иерархичным. Ученым удалось сломать методологическую установку, заключавшуюся в том, что наука обладает особым статусом объективности и достоверности в противовес обыденной жизни, повседневности. Тем самым было доказано, что система познания скоординирована, но не субординирована. В современной теории фигура концепта начинает активно использоваться различными областями знаний, позволяя по-новому осветить многие моменты современной культурной действительности, выступая как «единство процесса и результата смыслообразования, схваченности зачастую очень разнородных явлений» (6, с. 8).

Благодаря вышеупомянутым открытиям культурологов, антропологов и феноменологов «пучок» представлений, понятий, значений, ассоциаций, переживаний» (14, с. 75), сопровождающий слова «пространство» и «время», собственно и являющийся концептом пространства и времени, в значительной степени расширился. Как следствие, однозначность определения пространства и времени исключительно в качестве объекта естественнонаучных и умозрительно-философских построений не могла более в полной мере удовлетворять научный и практический интерес ученых и общества в целом. Содержание концептов пространства и времени изменилось, о чем свидетельствуют трансформации в культуре, запечатленные в современном русском языке, как, очевидно, и в ряде других языков, и требует всестороннего осмысления. Таким образом, можно сказать, что повседневные представления, переживания и образы пространства и времени, ранее не признаваемые наукой в качестве объективных и достоверных, но, очевидно, имплицитно присущие концептам пространства и времени, из пассивных компонентов сложной слоистой структуры концепта перешли в активные. Дополнительные, пассивные компоненты в силу ряда причин трансформировались в основные.

Изучением различных компонентов, отдельных составляющих концепта пространства и концепта времени занимались исследователи в контексте науки, философии и повседневного опыта. Исследование концептов - это всегда сопоставление, поэтому необходимо целостное рассмотрение концептов пространства и времени, сопоставляющее вышеуказанные контексты: 1) «пространство» и «время» как научные термины; 2) пространство и время как воспринимаемый и переживаемый опыт; 3) пространство и время как образы сознания и творчества. Как пишет С.Г. Воркачев, «эксплицитно либо имплицитно концепт - всегда объект сопоставительного анализа, подразумевающего сравнение» (4, с. 46).

Большинство исследователей, прежде всего в лингвокультурологии считают, что определяющей в семантике концепта является понятийная составляющая, отражающая признаковую и дефиниционную структуру.

Нельзя не согласиться с мнением Д.С. Лихачева (11, с. 3-9) и Ю.С. Степанова (14, с. 45-51), что концепты по-разному существуют в разных своих слоях, где они по-разному реальны для людей данной культуры. Вполне очевидно, что концепты пространства и времени по-разному будут реальны для ученого-физика и, скажем, феноменолога. Если для второго изменение концепта пространства и времени в современной культуре вполне очевидно, то для первого оно будет весьма сомнительным. При рассмотрении утверждающего словосочетания «пространство и время - физические величины» мы можем сказать, что для физика оно будет истинным и неоспоримым, но с позиции философии культуры это суждение может быть рассмотрено как метафорический концепт. Уподобление, сравнение пространства и времени с физическими величинами привело к тому, что остальные стороны концептов пространства и времени были затемнены, внимание искусственно было сфокусировано только на одной стороне данных концептов, которая обусловливала и программировала определенное направление мыслительного процесса в сферу естествознания. Авторы книги «Метафоры, которыми мы живем» Дж. Лакофф и М. Джонсон приводят ряд примеров, иллюстрирующих, как концепты предопределяют ход мыслей и действий. В качестве одного из них они рассматривают метафорический концепт «спор - это война», где ученые показывают, как данный концепт структурирует действия в споре наподобие военной тактики, где должны быть проигравшие и побежденные. Лакофф и Джонсон предлагают представить культуру, в которой спор не воспринимается в терминологии военных действий, а рассматривается как танец, цель которого - соблюдение гармоничных и эстетических принципов. Авторы уверены, что подобная установка повлекла совершенно иные действия участников спора, нежели в нашей культуре. Они также подвергают сомнению сам факт адекватной интерпретации спора представителями нашей культуры. Как отмечают Лакофф и Джонсон, «когда мы говорим, что концепт структурирован метафорой, мы имеем в виду, что он частично структурирован и может быть расширен только в одном направлении» (10, с. 25-34). Реалии современной науки свидетельствуют о том, что концепты пространства и времени невозможно понять и адекватно описать в «чистом созерцании» (И. Кант), без учета их эмпирических данных и творческого потенциала.

Вышесказанным во многом объясняется, почему в обыденном сознании представления о пространстве и времени (по мнению Н.Н. Болдырева (3, с. 20), очень часто концепт отождествляется с представлением в том или ином его понимании) тесно связаны с понятиями движения, материи, Космоса и бесконечности, с образами, вызываемыми данными понятиями. В основном ведь они были почерпнуты из школьного курса физики и никак не из курса культурологии, лингвистики, либо какой-то другой гуманитарной дисциплины. Впоследствии в обыденной жизни о смысле и значении слов «пространство» и «время» мы, как правило, просто не задумываемся. Несмотря на чувствительность и открытость языка, уже отразившего изменения концептов пространства и времени, для большинства людей пространство и время все еще неразрывно связаны с естествознанием.

Научное познание, прежде считавшееся самодостаточным средством определения понятий и постижения сущности, сегодня рассматривается как один из многих способов познания мира. Определение пространства и времени в качестве объекта естественнонаучных и умозрительно-философских построений дает лишь гносеологическую экспликацию пространства и времени. Раскрытие значения и смысла концептов пространства и времени, рассматриваемые в рамках философии культуры, возможно лишь благодаря сопоставлению научного, философского и повседневного контекстов изучения феноменов пространства и времени. Реалии современного знания свидетельствуют о том, что концепты пространства и времени невозможно понять и адекватно описать в одном контексте, без учета их эмпирических данных и творческого потенциала.

Список использованной литературы

1. Алфавит Жиля Делеза совместно с Клер Парне 1988-1989/ Перевод А. Корбута, 2001, 2003

2. photounion.by/klinamen/End_Deleuze-ABC-Final_kli.pdf

3. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. - М., 1995. - с. 21.

4. Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика: Курс лекций по английской филологии. - Тамбов, 2000. - с. 20

5. Воркачев С.Г. Счастье как лигнвокультурный концепт. - М., 2004. - с. 46.

6. Григорьев А.А. Концепт и его лингвокультурологические составляющие // Вопросы философии. 2006. № 3. - с. 65.

7. Григорьев А.А. Культурологический смысл концепта. - М., 2003. - с. 8.

8. Делез Ж., Ф. Гваттари. Что такое философия? - СПб., 1998. - с. 29-35.

9. Кохановский В.П., Пржиленский В.И., Сергодеева Е.А. Философия науки. - М., Ростов н/Д., 2005. - с. 353-354.

10. Кун. Т. Структура научных революций. - М., 2003. - с. 161.

11. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. - М., 2004. - с. 25-34.

12. Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1993. № 1. Т. 52. - с. 3-9.

13. Неретина С.С. Тропы и концепты. - М., 1999. - 277 с.

14. Пржиленский В.И. Онтологические предпосылки познания социальной реальности. - Ставрополь, 1998. - с. 42.

15. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. - М, 2004. - с. 42-83.

ВКЛАД ОТЕЧЕСТВЕННЫХ УЧЁНЫХ И ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ В РАЗВИТИЕ ТЕРИОЛОГИИ В РОССИИ В XVIII веке

Хе В. Х

Большой вклад в развитие российской биологии, в частности, териологии, внёс русский царь-реформатор Пётр I, интересовавшийся зоологией и собиравший разнообразные коллекции животных. Увлёкшись в юности, особенно во время путешествий по Европе, зоологическими коллекциями, содержавшими, кроме прочих экспонатов, образцы млекопитающих, Пётр I заложил экспедиционные исследования природных ресурсов России ещё до основания Академии наук.

Именно по этой причине многие отрасли биологии начали формироваться в России во времена Петра I, в 1724 году основавшего Академию наук в Санкт-Петербурге, что, по мнению научной, общественности, стало поворотным пунктом в развитии многих биологических дисциплин в России, в том числе и териологии. Причём, несмотря на то, что разнообразные сведения о жизни млекопитающих, их промысле и использовании в народном хозяйстве накапливались задолго до создания академии, потребовались значительные преобразования государственного устройства, обеспечившие возникновение особого научного центра (Шишкин, 1999; 2000).

Вообще же, во многом благодаря царю-реформатору, XVIII век отмечен первыми академическими экспедициями, вырастившими не одного русского академика-биолога, чьи вклады в науку выходят за рамки какой-либо одной научной дисциплины - зоологии, ботаники, географии, этнографии, исследовавших и описавших животный мир многих регионов Российской империи.

Так, основными результатами Великой Северной экспедиции, относящейся к описываемому периоду, стали не только беспрецедентные по широте охвата географические описания (с картированием) побережий империи от Беломорья до Аляски и Сахалина, но и ряд монографий, написанных участниками академического отряда: Г.Ф. Миллером, И.Г. Гмелиным, Г.В. Стеллером и С.П. Крашенинниковым.

Степан Петрович Крашенинников, первый русский академик-биолог, дал в своей знаменитой книге о Камчатке (1755) первое для Российской Империи описание региональной фауны. Работы Крашенинникова выходят за рамки одной научной дисциплины. Взятый в экспедицию в качестве академического студента, он, занимаясь в пути изучением естественной истории и другими науками под руководством И.Г. Гмелина и Г.Ф. Миллера, удивительно быстро сформировался в самостоятельного исследователя. Сопоставляя значение С.П. Крашенинникова и М.В. Ломоносова в истории отечественной науки, академик В.И. Вернадский писал: «1737 год, когда Крашенинников отправился самостоятельным учёным на Камчатку, есть памятный год в истории русской культуры. Это было первое начало самостоятельной исследовательской научной работы русского общества. В этом году Вольф писал в Академию наук барону Корфу: «Виноградов и Ломоносов начинают уже говорить по-немецки и довольно хорошо понимают то, о чем говорится... Стали они также учиться рисованию, которое им пригодится как в механике, так и в естественной истории. Зимою они будут слушать экспериментальную физику...» Два первых русских натуралиста одновременно входили в новую жизнь: один - в безлюдье девственной природы Камчатки, другой - в реформированном университете Марбурга. Когда в 1743 г. С.П. Крашенинников вернулся в Петербург, он застал в нём М.В. Ломоносова в полном расцвете научной работы и научных планов. С появлением С.П. Крашенинникова и М.В. Ломоносова подготовительный период в истории научного творчества российского народа окончился.

К сожалению, большая часть новых животных, открытых участниками академического отряда (С.Г. Гмелиным, Г.В. Стеллером, С.П. Крашенинниковым), не сохранила приоритета описаний, выполненных их авторами, так как по правилам зоологической номенклатуры отсчёт валидных (т.е. соответствующих этим правилам) названий начинается с 1758 г. - времени выхода десятого издания «Системы природы» К.Линнея.

Удачливее в этом отношении были участники Великих академических экспедиций 1768-1774 гг., проводившие свои исследования на территории от Причерноморья до Забайкалья: П.С. Паллас, И.И. Лепехин, С.Г. Гмелин, И.А. Гюльденштедт, И.Г. Георги. Особенно велик вклад П.С. Палласа. В своем выдающемся итоговом труде «Зоогеография Россо-Азиатика» он дает описание 151 вида млекопитающих, 425 видов птиц, 11 видов амфибий, 41 вид рептилий, 241 вид рыб. Значительное число из них было описано Палласом впервые. К сожалению, этот труд, за исключением небольших фрагментов, до сих пор не переведён на русский язык.

Представления об изменяемости видов, эволюции живых существ были в этот период господства теологии редкостью (работы А.Каверзнева, К.Вольфа и др.). Гениальный П.С. Паллас, поддерживавший в начале своей научной деятельности идею эволюции, позднее высказывался в пользу доминирующей доктрины о неизменности видов.

По мнению С.И. Огнёва (1951) Палласа весьма справедливо можно считать основоположником систематического изучения млекопитающих в России. Несмотря на необычайную многосторонность своих научных интересов и многочисленные труды по ботанике, геологии, палеонтологии, минералогии, физической географии, сельскому и лесному хозяйствам, технологии, медицине, этнографии и языковедению, этот удивительный учёный всё же всегда был и оставался великим зоологом. Так, Ф.Ф. Кеппен (1895) писал: "Заметим кстати, что Паллас неоднократно заявлял такие взгляды в зоологии, которые не были понимаемы его современниками, но сделались достоянием науки лишь около ста лет спустя".

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8