"Моя героиня - это я" - цитирует она Марию Башкирцеву. И действительно большинство ее романов автобиографичны. Так, например, в своем первом романе "Гостья" о жизни пары, слаженную гармонию которой разрушает вторгшееся в их жизнь юное существо, она описывает свои отношения с Жаном Полем Сартром. Не секрет, что великого философа постоянно окружали юные поклонницы.
Для нее творчество писателя - еще и способ самопознания: "Мужчина действует и таким образом познает себя. Женщина же, живя взаперти и занимаясь трудом, не имеющим весомых результатов, не может определить ни свое место в мире, ни свои силы. Она приписывает себе высшее значение именно потому, что ей недоступен никакой важный объект деятельности...
...Желание жить женской жизнью, иметь мужа, дом, детей, испытать чары любви не всегда легко примирить со стремлением добиться намеченной цели".
Удалось ли ей самой это примирение? Скорее всего, нет. Но она сознательно выбрала свой путь.
Книга Симоны де Бовуар "Второй пол", написанная уже полвека назад, хотя и растворяется во множестве новых, связанных со вторым тысячелетием проблем, однако в некоторых отношениях не перестает быть актуальной, так как дает женщине точное о себе представление, как биологической, исторической и религиозной особи. Что бы сегодня ни говорили о де Бовуар, как бы ни "умывали" ее в прессе и проповедях, она смотрела реальности в глаза и примером собственной жизни доказала вероятие нового характера взаимоотношений между мужчинами и женщинами.
Написанная в конце сороковых годов книга "Второй пол" не перестала быть значимой и сегодня, несмотря на женские бунты тридцатых годов, выдвижение знатных колхозниц, героизацию отдельных личностей советского периода (участниц войны, космонавтов и членов правительств). Отдельные случаи не есть правило. Появление в 60-х годах некоторых художественных произведений фантастического характера на темы об амазонках наших дней, написанных в основном мужчинами, одним только характером заметного испуга их авторов перед наступлением женского сословия подтверждают правильность этих суждений.
Теперь припомним судьбу самой писательницы. Гражданская супруга известного французского философа-экзистенциалиста, Симона де Бовуар родилась в благополучной и отнюдь не бедной семье адвоката и ревностной католички. Ее детство, как потом она признавалась, было счастливым и безоблачным. Окончив философский факультет и написав работу "на чин", Симона де Бовуар преподает философию в Марселе все тридцатые годы. В начале сороковых годов у нее начинается роман с преподавателем философии Жаном-Полем Сартром, ставшим для нее другом на всю жизнь. Как литератор, она принимает участие вместе с ним в движении Сопротивления. Их участие в этих событиях неоднозначно, и некоторыми сверстниками оспаривается до сих пор, поскольку они не перенесли тех лишений, которые выпали на долю тех, кто сражался в Сопротивлении с оружием в руках. Но у Симоны де Бовуар навсегда остался комплекс вины из-за того, что она не знала чувства голода, не мерзла и не испытывала жажды. В моральном плане отсутствие такого опыта угнетало ее значительно больше, чем сознательный отказ иметь детей. В конце концов детей ей заменили многочисленные книги, где она пыталась разобраться в себе и в том, например, что такое дети как форма продолжения человеческого рода. "У меня всегда была потребность говорить о себе... Первый вопрос, который у меня возникал всегда, был такой: что значит быть женщиной?" Я думала, что я тотчас на него отвечу. Но стоило внимательно
взглянуть на эту проблему, и поняла прежде всего, что этот мир сделан для мужчин; мое детство заполонили легенды и мифы, сложенные мужчинами, однако я на них реагировала совсем не так, как мальчики и юноши. Я была так ими взволнована, что забывала слушать собственный голос, собственную исповедь...".
Симона де Бовуар много пишет, но, берясь за перо, всегда стремится между мужчиной и женщиной возможны прочные отношения, не обусловленные их биологической сущностью. Именно поэтому отказалась иметь детей. Именно поэтому всегда была рядом с Сартром даже тогда, когда их взаимная страсть угасла и у каждого из них была своя личная жизнь. Об их удивительном гражданском союзе ходили легенды. Считалось, что никто из них не хочет большего. Каждое публичное появление известного философа ожидалось журналистами, всегда знающими больше, чем другие, как сенсация: с кем сегодня он появится? Но Сартр настойчиво демонстрировал свою верность Симоне де Бовуар.
Была ли она красива? Пожалуй, нет. Если так можно сказать о француженке. А она была настоящей француженкой. Любила красивую и модную одежду и обладала отличным вкусом. На фотографиях периода романтических отношений с Сартром на нас смотрит уверенная в себе, очаровательная женщина. Но позже ей пришлось выслушать столько гадостей и обвинений в свой адрес, что, говорят, у нее появился комплекс некрасивой женщины. Самостоятельность ее мышления и яркие публикации в защиту женской эмансипации способствовали созданию образа чуждой земным радостям феминистки. Симона не опровергала эти обвинения.
Но вот через десять лет после ее смерти в 1997 году вышла книга "Трансатлантическая любовь" - собрание писем Симоны де Бовуар к американскому писателю Нельсону Алгрену, в которых мы видим другую, неофициальную, не "бойцовскую" сторону жизни писательницы. Она написала любимому мужчине сотни посланий - свидетельств ее страстной и ревнивой человеческой любви. Ради встречи с любимым эта, отнюдь не небожительница, летала через океан на довольно хилых в пятидесятые годы "стальных птицах", открывала для себя поначалу никак не манившие ее города вроде Чикаго и Лос-Анджелеса, читала не нравившуюся ей издалека литературу, заводила ненужные ей знакомства. Часто она не могла заснуть, не написав Нельсону очередного письма, не произнеся хотя бы письменно только ему слова любви. В отличие от всех ее книг, изданных ранее, "Трансатлантическая любовь" раскрывает нам писательницу как совершенно земную женщину, мечтающую о семье, о встречающем ее на пороге дома любимом, дарящем ей самые обычные тепло и уют. "...Я даже сплю, ожидая тебя, - пишет она. - Мое сердце полно неутоленных желаний, которые мне радостны, поскольку, кажется, они взаимны. Спокойной ночи, мой дорогой, как нежно сегодня вечером я тебя люблю". Письма, подобные этому, Симона де Бовуар писала ежедневно с 1947 по 1964 год. В письмах они часто
обращались друг к другу: "мой муж", "моя жена". Однако ей не суждено было выйти замуж за Нельсона, как они об этом мечтали. Причину нужно искать в очень устойчивой легенде о Сартре и де Бовуар, в глубокой связи писательницы с Францией и в личной жизни самого Нельсона. Атлантический океан крепко соединял, но и серьезно разделял двух художников, творцов собственной жизни, своей биографии. Не все еще нам известно. Ведь правда часто не соответствует легендам. Должно пройти не одно десятилетие...
Сартр и де Бовуар похоронены в совместной могиле на кладбище Монпарнас. Писательские могилы сейчас менее посещаемы, чем могилы шансонье и поп-музыкантов. Однако и на них французы кладут знаки любви и признательности - цветы и камни. На могиле Сартра и де Бовуар лежат красные гвоздики и камушки, похожие на гальку, подобранную на морском берегу.
Ханна Арендт (1906- 1976).
Рассказ о том, как эсэсовский оберштурмбаннфюрер выпускал труды знаменитой еврейки. В том, что жизненные пути этих двух людей - женщины и мужчины - на склоне лет пересеклись, проявилась, с одной стороны, случайность, которая нередко лежит в основе жизненных коллизий, а с другой - трагическая предопределенность. склоне лет пересеклись, проявилась, с одной стороны, случайность, которая нередко лежит в основе жизненных коллизий, а с другой - трагическая предопределенность.
Автор: Михаил РУМЕР-ЗАРАЕВ
Статья: Ханна Арендт и ее издатель
Сайт: Алеф (www.alefpress.com)
Ханна Арендт и ее издатель
Рассказ о том, как эсэсовский оберштурмбаннфюрер выпускал труды знаменитой еврейки. В том, что жизненные пути этих двух людей - женщины и мужчины - на склоне лет пересеклись, проявилась, с одной стороны, случайность, которая нередко лежит в основе жизненных коллизий, а с другой - трагическая предопределенность.
На разных полюсах
Они родились с разницей в пять лет (женщина в 1906 году, мужчина - в 1911-м) и принадлежали к одной культуре и одной стране, никогда, правда, до самой встречи, не слышав друг о друге. Это и немудрено: они существовали на разных общественных полюсах. Пока она училась в германских университетах у 'королей' философии - Хайдеггера, Гуссерля, Ясперса, писала свою первую литературную работу 'Рахель Варнхаген: жизнь еврейки', а в предвоенные годы сотрудничала с сионистскими организациями, помогая переправлять беженцев, он писал докторскую диссертацию 'Объевреивание немецкой духовной жизни', а затем делал карьеру в СС, специализируясь на вопросах национал-социалистического мировоззрения и возглавляя в Главном управлении имперской безопасности подразделение науки, культуры и искусства.
После войны он сидит в тюрьме как нацистский преступник, а она работает в комиссии по восстановлению европейского еврейства и пишет книгу 'Истоки тоталитаризма', публикация которой делает ее знаменитой. Выйдя из тюрьмы, он работает редактором в издательстве, созданном двумя его товарищами по Главному имперскому управлению безопасности, а затем переходит в известное либеральное издательство Пипера (Piper Verlag) и становится его руководителем. Вот тут-то в 60-е годы и пересекаются их пути. Она, Ханна Арендт, - 'звездный' автор, он, Ганс Рёсснер, - заинтересованный в ее публикациях издатель. Он публикует все ее работы и в том числе книжку о его коллеге по имперскому управлению безопасности Адольфе Эйхмане, на процессе которого Арендт присутствовала.
Они встречались и переписывались. 'Высокоуважаемая милостивая фрау! - со старомодной церемонностью обращается к Ханне Арендт бывший эсэсовец. - То, что Вы пишете о гуманизме и истине, принадлежит, с моей точки зрения, к озарениям, о которых следует долго говорить...'. Арендт, судя по всему, не знала о прошлом своего почтительного корреспондента. Между тем ее портрет, по словам вдовы Рёсснера, стоял на его письменном столе до самой его смерти в 1999 году.
Этот сюжет раскопал немецкий историк Михаэль Вилдт и рассказал о нем в своей недавно вышедшей книге 'Поколение обязательных'. Тема поколения, давшего миру нацизм, по-прежнему занимает общественное сознание современной Германии. И образы двух людей - знаменитой еврейки и эсэсовца, встретившихся не на пороге газовой камеры, а в обстановке послевоенного культурного и политического ренессанса со свойственными ему размышлениями о нравственных ценностях человечества, о 'гуманизме и истине', - поражают воображение.
Опыт социальной анатомии
После войны Ханну Арендт, прошедшую долгий путь эмиграции (жизнь в Париже после прихода Гитлера к власти, бегство в США в 1941-м), мучает проблема отношения к стране, в которой она родилась и прожила молодость. Те же чувства одолевают одного из отцов экзистенциализма Карла Ясперса, ее учителя и близкого друга, в переписке с которым Арендт состояла долгие годы. В 46-м Ясперс публикует трактат о 'немецкой вине', а в 48-м он из Гейдельберга, где в годы нацизма был отстранен от преподавания в знаменитом университете, перебирается в Швейцарию, в Базель, - как ему кажется, поближе к открытому миру. Он насчитывает в своем народе примерно 0,01 процента убийц и 0,015 процента безусловных противников нацистского режима. Но как относиться к остальным? Арендт, в свою очередь, говорит, что ей трудно глядеть в глаза своим бывшим соотечественникам, не спрашивая в душе: 'Сколько моих ты погубил?'. Вместе с тем она пишет Ясперсу: 'Я постоянно говорю себе: осторожно с осуждением немцев, мы точно такие же'.
Годы спустя, освещая в прессе процесс Эйхмана и выпустив затем книгу 'Эйхман в Иерусалиме - отчет о повседневности зла', она возложит часть ответственности за Холокост на руководителей европейского еврейства, не сумевших организовать достойное сопротивление. В 40 - 50-е годы, работая в общеевропейских еврейских организациях, она вызывает раздражение еврейского международного истеблишмента, говоря о еврейском коллаборационизме, сделках с нацизмом. Вышедшая в 51-м книга 'Истоки тоталитаризма' вызывает взрыв страстей и обостренный интерес к ее мыслям.
В сущности, это вдохновленный надеждой найти способ контроля над разрушительными силами опыт социальной анатомии, который был предпринят после крушения наиболее страшной тоталитарной системы века и в период расцвета другой, не менее страшной. Арендт анализирует три главных фактора европейской истории XX века: антисемитизм, империализм и тоталитаризм.
Главную причину того, что евреи оказались первой жертвой европейской Катастрофы, она видит в их незакрепленном социальном статусе. Будучи исключительной группой в общем порядке жизни классово-национальных государств старой Европы, они после слома этого порядка 1 августа 1914 года стали первыми в ряду коллективных жертв новой истории. К числу таких жертв можно прежде всего отнести безгосударственные меньшинства, не имеющие социальных прав, закрепленных в национально-гражданской форме.
Арендт уже в процессе Дрейфуса различает 'потаенные силы' XIX века, которые потом так страшно реализовались в XX веке. Представление о виновности Дрейфуса оказалось неразрывно связанным с убеждением в том, что, будучи евреем, он принадлежит к племени изменников. В глазах большинства общества он был не преступником, а изначальным носителем порока. А врожденный порок может быть искоренен и уничтожен лишь вместе с его носителем. Эта новая логика европейской истории отыгрывала на евреях только свой первый сюжет. Ханна Арендт приводит документы из германских архивов, опубликованные после войны. В соответствии с подписанной Гитлером имперской оздоровительной программой предстояло 'изолировать' от остального населения все семьи с пороками сердца и болезнями легких. Их физическая ликвидация, без сомнения, была следующим пунктом в этой программе. Видимо, очередным шагом оздоровления нации стало бы запланированное принятие 'общего кодекса законов о чуждых элементах'.
Искусство мимикрии
И вот книги с такого рода размышлениями и обобщениями издает бывший эсэсовец. Что это был за человек? С фотографии 1938 года на нас смотрит молодой мужчина в строгом костюме - четкий абрис худого лица, короткая стрижка, плотно сжатые губы, в облике угадывается сдерживаемая страстность. С юных лет он принадлежал к кругу патриотически настроенных антисемитских интеллектуалов, искренне воодушевленных нацизмом.
С 1934 года 23-летний Рёсснер начинает оказывать услуги СД - службе безопасности СС, выясняя, какое влияние национал-социалистическое мировоззрение оказывает на культурную жизнь страны и прежде всего на германистику, чему и был посвящен специальный меморандум, представленный в штаб ведомства. В 40-м он в штате Главного управления имперской безопасности, где делает стремительную карьеру. Здесь не могли не оценить его преданность делу, глубокое понимание существа нацистской идеологии. Разумеется, он не вульгарный 'мясник' из тех, кто выколачивает признания на допросах. Судя по всему, его знания и опыт использовали в седьмом отделе Главного управления, где занимались исследованием вопросов идеологического характера. Там он, достигнув в 44-м звания оберштурмбаннфюрера, что приравнивалось к армейскому званию подполковника, возглавлял подразделение, курировавшее науку, культуру и искусство. Вполне вероятно, что он знал Эйхмана: они были близки по возрасту и находились в одном звании, хотя и работали в разных зданиях: Эйхман на Курфюрстенштрассе, а Рёсснер - на Вильгельмштрассе.
Эту так удачно развивавшуюся карьеру разрушило поражение Рейха. Из блестящего элитарного офицера, близкого к рычагам власти, Рёсснер превратился в изгоя, скрывающего свое прошлое, мечущегося по стране в поисках убежища, а потом и в узника британской военной тюрьмы. Заключение было недолгим. Он освободился еще сравнительно молодым, полным сил и желания начать жизнь сначала. В конце концов, он не одинок, есть среда, круг старых товарищей, готовых помогать друг другу. Двое из них создают издательство, где он служит редактором. А потом - удача. Он попадает в известное либеральное издательство Пипера, перебирается в Мюнхен и вскоре становится директором.
Впоследствии хозяин издательства Клаус Пипер уверял, что понятия не имел о прошлом своего директора, хотя знал о его членстве в национал-социалистической партии. Но кто ж не состоял? А что тот был эсэсовским идеологом, оберштурмбаннфюрером, не ведал. Вдова Рёсснера заверяла Вилдта, что Пипер знал все, но что уж теперь говорить... Тем более что Рёсснер прекрасно приспособился к новым временам, новым 'песням', проявлял полное понимание демократических ценностей. Ни авторы, ни сотрудники издательства, вспоминая впоследствии о нем, не могли уловить в его поведении ни одной 'коричневой' ноты. О его второй жизни, о том, что его время от времени вызывают на допросы в прокуратуру в связи с готовящимися процессами 'старых товарищей', не знал никто. На работе он был неизменно ровен, доброжелателен, трудолюбив. А уж во всем, что касалось Ханны Арендт, он сама предупредительность, граничащая с восхищением.
Однако Вилдт считает, что Рёсснер до конца дней оставался типичным 'старым наци'. Если это так, то какая же выдержка требовалась от него, какое искусство мимикрии! Как говаривали мы в свое время на московских кухнях: 'Гвозди бы делать из этих людей и вешать потом их на этих гвоздей'.
Ну а портрет Ханны Арендт, который стоял на его домашнем письменном столе, - что это? Причуда, исключение, которое антисемит делает для одного какого-либо еврея? Ответ на этот вопрос 'старый наци' унес в могилу.
ЮДИФЬ И ЕЕ НОВАЯ ПРИВЯЗАННОСТЬ.
Джудит Батлер. Психика власти: теории субъекции. Пер. с англ. Завена Баблояна. - Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2002, 168 с. (Гендерные исследования).
Наверное, девочке по имени Джудит (иначе - Юдифь) на роду было написано стать феминисткой. И не просто поборницей женских прав, а самым радикальным из всех ныне живущих и живших когда-либо ранее теоретиков гендера. Патентованная концепция Батлер - теория перформативной субъективности, согласно которой пола как природной предрасположенности нет вообще. Быть женщиной или мужчиной - это значит ощущать себя соответственно таковой или таковым. А кто знает, какие ощущения возникнут у вас, скажем, завтра утром?
Согласно Батлер, не только гендерной идентичности самой по себе, но и субъективности самой по себе не существует. И то и другое - плод социализации, результат поведенческой практики: субъектом становятся, а не рождаются. Как это происходит - об этом и книга "Психика власти", написанная относительно недавно, в 1997 году. Этакий замес на теории власти Фуко, теории интерпелляций Альтуссера и психоанализа. В итоге - оригинальная теория субъекта, в рождении которого, по Батлер, участвует не только внешняя, давящая извне власть, но и пассионарная привязанность - стремление к подчинению. И с внешней властью, и с внутренними привязанностями человеку рано или поздно свойственно бороться. К чему, собственно, Батлер и призывает. Но при этом она же и напоминает, что без власти и без привязанностей субъекта вообще нет.
Годвин, Мэри Уолстонкрафт
(1759-1797)
Годвин, Мэри Уолстонкрафт (Godwin, Mary Wollstonecraft), английская писательница. Родилась в Лондоне 27 апреля 1759. В восемнадцать лет ушла из дому, получив место компаньонки в Бате. Впоследствии открыла школу в Ньюингтон-Грин, однако та просуществовала недолго, и Мэри Уолстонкрафт поступила гувернанткой в знатную ирландскую семью. В 1787, вернувшись в Лондон, начала писать для либерального издателя Дж.Джонсона. За Мыслями о воспитании дочерей (Thoughts on the Education of Daughters, 1787) последовали полубиографический роман Мэри (Mary, 1788), сборник Поучительных рассказов для детей (Original Stories, 1788), переводы с французского и немецкого, а также статьи для «Аналитического обозрения» («Analytical Review») Джонсона. В 1791 Мэри Годвин впервые привлекла к себе внимание статьей Защита прав человека (A Vindication of the Rights of Man), написанной в ответ на Размышления о Французской революции Э.Берка. Годом позже она упрочила свою репутацию первой феминистки, выпустив в свет эссе Защита прав женщины (A Vindication of the Rights of Woman) - страстный призыв дать женщине такое образование, которое обеспечило бы ей экономическую свободу и самоуважение.
В августе 1796 она сошлась с философом У.Годвином и 29 марта 1797 стала его женой. 30 августа родилась их дочь, вторая Мэри Уолстонкрафт Годвин (впоследствии Шелли), а 10 сентября 1797 старшая Мэри Годвин умерла от родильной горячки в Лондоне.
Источник:http://www.krugosvet.ru/
Мэри Шелли
Mary Wallstonecraft Shelley, 1797-1851
Английская писательница, жена поэта Перси Биши Шелли.
Мэри была дочерью писателя и философа Уильяма Годвина и одной их первых феминисток Мэри Уоллстонкрафт, которая умерла во время родов. В 1813 году Мэри Шелли познакомилась с поэтом Перси Биши Шелли. Они полюбили друг друга, но Шелли был женат и им пришлось в 1814 году уехать в Европу. В Швейцарии они встретились с Байроном и весной 1816 года на Вилла Диодати на берегу Женевского озера вся компания принялась развлекаться сочинением рассказов ужасов. Байрон вчерне набросал рассказ о вампире (который позже доработал его врач Джон Полидори), а Мэри Шелли придумала историю об ученом, который создал искусственное человеческое существо. К весне 1817 года повесть "Франкенштейн, или Новый Прометей" была закончена, а в начале 1818 года опубликована.
"Франкенштейн" стал знаковым произведением английской и мировой литературы, обозначив переход от романтической литературы к литературе рационалистической и пророчески подняв проблемы, ставшие актуальными существенно позднее - когда научные достижения действительно начали представлять опасность для существования человечества. Повесть, написанная в "готическом" антураже, стала провозвестницей научной фантастики, которая оформилась как самостоятельное направление только через столетие. Экранизации "Франкенштейна", традиция которых начинается с версии 1910 года, сделали персонажей Мэри Шелли нарицательными в массовой культуре XX века.
Другие произведения Мэри Шелли - "Вальперга, или Жизнь и приключения Каструччо, князя Лукки" (1823), "Послений человек" (1826), "Фолкнер" (1837). Сборник короткой прозы Мэри Шелли был издан только в 1891 году.
Дочь Уильяма Годвина и Мэри Уолстонкрафт, жена великого английского поэта-романтика П.Б.Шелли. Ее самый знаменитый роман "Франкенштейн, или Современный Прометей" вышел в свет в 1818 г. - Мэри Шелли писала его под впечатлением трагических потрясений, происходивших в ее личной жизни: несмотря на свои девятнадцать лет, она уже в полной мере успела познать ужас, тоску, отчаяние, смерть, сопровождающие человеческую жизнь. Эти настроения (а также ее знакомство с Мэтью Льюисом, автором нашумевшего романа "Монах") вполне сказались в ее книге - стоявшей как бы на скрещении двух литературных традиций: "готической" и "просветительской". Герой романа Мэри Шелли - молодой ученый Виктор Франкенштейн, во многом напоминающий гетевского Фауста, убежденный во всемогуществе человеческого разума. Опьяненный мечтой о небывалых научных свершениях, стремясь уподобиться античным богам и героям, он совершает чудо: в результате эксперимента создает человекоподобное существо - гиганта, наделенного небывалой мощью и энергией. Но его создание вскоре выходит из-под контроля и первыми жертвами его сокрушительной силы оказываются люди, наиболее близкие Франкенштейну: его брат, его лучший друг, его молодая жена. "Мотив Франкенштейна" - человека пускающего в ход силы, становящиеся ему неподвластными - сказался впоследствии во многих произведениях английской литературы: фантастических сочинениях Стивенсона, Уэллса. В переосмысленном виде он, несомненно, прочитывается и в знаменитой повести М.Булгакова "Собачье сердце". После трагической гибели мужа, летом 1822 г. застигнутого в море внезапным штормом и утонувшего, Мэри Шелли выпустила в свет "Посмертные стихотворения" Шелли, сопроводив их воспоминаниями о нем и размышлениями о его творчестве, оформленными ею в виде развернутых "примечаний" к его произведениям. До конца жизни Мэри Шелли занималась литературным трудом: редактурой, компиляцией литературных очерков об иностранных писателях, переводами, рецензированием. Чаще всего она делала это анонимно. На титульных листах тех пяти романов, что были написаны ею в эти годы, вместо ее фамилии значилось: "Автор "Франкенштейна". Им Мэри Шелли и осталась в истории мировой литературы.
БИБЛИОГРАФИЯ
ТАТЬЯНА ВАЙЗЕР
Симона Вейль: двойное дно метафизики
(Рец. на кн.: Крогман А. Симона Вейль, свидетельствующая о себе. Челябинск, 2003)
Крогман Ангелика. СИМОНА ВЕЙЛЬ, СВИДЕТЕЛЬСТВУЮЩАџ О СЕБЕ / Пер. с нем. М. Бента. -- Челябинск: Аркаим, 2003. -- 320 с. -- 1000 экз.-- (Биографические ландшафты)
...Я хочу высказать ОДНУ мысль, единственную, и одну мысль ИЗНУТРИ; но я совсем не хочу высказывать мысль Паскаля, мысль философа <...>. Иной раз мне не хватает одного-единственного слова, простенького непритязательного словечка, чтобы быть великим, чтобы говорить на манер пророков, слова-свидетеля, точного слова, тонкого слова <...>, которое держалось бы на дальнем краю моего существа и которое для всех на свете было бы ничтожно.
Я свидетель, я единственный свидетель самому себе...
А. Арто. Нервометр
Надо признаться сразу, что попытка поставить -- исходя из текстов Симоны Вейль и не устраняя при этом противоречий, существующих внутри ее мировоззренческого универсума, -- строгую философскую проблему, оказалась едва ли разрешимой. И композиционная сложность книги Ангелики Крогман -- не единственная тому причина. Общий портрет в книге разбит по хронологическим этапам, интересам, проблематизациям жизненного и творческого пространства Вейль. В связи с каждой значимой для Вейль темой Крогман формирует -- параллельно с хронологическим делением на главы -- некие проблемные поля, такие, например, как этика и теология труда у Вейль, изящные искусства как экспериментальное доказательство воплощения, интуиция и научное понятие в математике, сравнительное изучение религий... Помимо собранных по каждой теме фрагментов вейлевских сочинений разных лет и выводов Крогман книга включает в себя отзывы и свидетельства о Вейль современников и последователей, развернутую биографическую канву. Но причина наших затруднений, скорее, в другом: она (книга) сложна еще и тем, что ничуть не пытается скрыть эти противоречия, вкрапленные в сам ход вейлевской мысли и не допускающие стройных философских концептуализаций.
Этим в какой-то степени объясняется уникальная способность данной фигуры-явления, ставшей событием для интеллектуальной Франции 1930--1940-х гг., преломляться в разных ракурсах говорения о ней. Вот только два из многих тому примеров. Джордж Стайнер скажет: в ряду женщин-современниц, великих духом, -- Бовуар -- Арендт -- Вейль -- последняя была «в наибольшей степени философична и “горний свет” (как назвал бы его Ницше) чистых абстракций был в наибольшей степени ее стезей. В таких высотах не место церковным благовониям» . С другой стороны, Сьюзен Зонтаг будет утверждать, что «правду в наше время измеряют ценой окупивших ее страданий автора», а потому «такие писатели, как Кьеркегор, Ницше, Достоевский, Кафка, Бодлер, Рембо, Жене и Симона Вайль, не были бы для нас авторитетами, не будь они больны...» . В наших размышлениях о прочитанном мы попытаемся показать, что и для того, чтобы оценить актуальность книги Крогман сегодня, и для того, чтобы поставить фигуру самой Вейль в центр нашего внимания, равно не обязательно предпочитать в ней мученицу мыслителю, исповедовать ее идеи (Зонтаг эти два момента полагает как взаимоисключающие) или стараться обойти то самое столкновение мысли и мистики, которое едва ли удержит мышление на высоте чистой абстракции.
Итак, Симона Вейль (1909--1943) -- французский мыслитель-мистик, преподаватель философии, участница Гражданской войны в Испании и антифашистского Сопротивления во Франции. Или менее формально: «христианка, не принявшая крещения; визионер, для которого атеизм был родом аскезы; мученица, превыше всего ценившая “благодать боли”» (с. 5). Или еще смелее: революционер-одиночка, анархистка, «категорический императив в юбке». Чеслав Милош считал, что появление такого писателя, как Вейль, в ХХ в. опровергало все законы вероятности (с. 307). Эмиль Чоран, в частности, признавался в любви к ней за высказывания, в которых «гордыней она не уступит <...> величайшим святым» [3]. Сама же она в числе своих духовных предшественников называла Гомера, Эсхила, Платона, Канта...
Социальные экстремумы, которых она искала или в которых вынужденно оказывалась, свидетельствуют, на наш взгляд, о той крайней жажде Абсолюта, при которой возможность для Вейль каких бы то ни было социальных компромиссов была исключена. Достаточно вспомнить здесь о ее общественно-политической деятельности, которая закончилась для нее смертью от истощения и туберкулеза легких. Перечислим лишь некоторые из крайностей присущего ей способа бытия-в-мире. Потребность в абсолютной чистоте, целомудрии и духовной целостности. В абсолютной -- как она это называла -- «интеллектуальной честности» и «очистительном атеизме» в случае, если социальное чувство справедливости или религиозное чувство обнаружит противоречие политического/ религиозного догмата с духом истины. В абсолютной духовной аскезе и нищете: не причащаться таинствам, если нет на то «повеления свыше». В абсолютной причастности к истине и абсолютном самообнажении: «чистая, нагая, верная и вечная правда». В абсолютной для мира необходимости искупительной жертвы, в частности через изнуряющий физический труд, ради которого она, будучи преподавателем философии, идет подручной работницей на завод. В абсолютном призвании и служении: «Отче, Ты, который есть Добро, <...> изыми у меня это тело и душу и сделай из них что-нибудь, что будет принадлежать Тебе, и пусть в вечности от меня останется только это изъятие или ничто» (с. 135). Наконец, потребность в абсолютной... ценности Абсолюта.
Очевидно, что из подобного ценностного измерения она не могла не вступить в откровенное противоречие с интеллектуальной, чисто «мозговой», как определяет ее Крогман, культурой Европы 1920--1930-х годов. Обвинениям с ее стороны подверглись все реалии времени, во многом, как она полагала, облегчившие дорогу фашизму. Сюрреализм в искусстве, феноменология, нарождающийся экзистенциализм в философии, политическая диктатура. Диагноз, который она ставит своему времени всякий раз, когда касается вопросов политики, религии, науки и семейной традиции на историческом материале от античности до начала ХХ в., -- болезнь отрыва от , равно метафизических (божественных) и исторических (античных). Области, пораженные этой болезнью, -- как все социальное тело Европы, так и душа каждого отдельного человека. Примеры -- сколько угодно: разрыв между наукой и верой, верой и разумом, искусством и религией, музыкой и математикой, телом и духом, мирской и духовной жизнью, античностью и христианством: «Европа была лишена духовных корней, оторвана от той античности, откуда ведут свое происхождение все составные части нашей цивилизации» (с. 107).
Исторически метастазирование этой болезни по европейскому организму Вейль связывает с двумя тенденциями, которые и приведут впоследствии к рождению в Европе тоталитарной культуры. С одной стороны, в контексте римского христианства происходит замещение всеобщей власти метафизического (у Вейль -- божественного Закона) всеобщей же, но публичной властью авторитета церкви: законодательства и суверена, наместника Бога на земле, -- Римская империя признает христианство своей официальной религией. Этому будет во многом способствовать иудейская традиция, в которой, как считает Вейль, освобожденные от власти фараонов евреи оказываются с освободителем (Яхве) в юридических отношениях господина и рабов. «Из Бога сделали двойника императора» (с. 225), -- говорит она, и в этом -- одна из причин антисемитизма Вейль. Здесь же укажем и другую: полагая иудаизм всецело коллективистской религией, она, при крайней религиозной индивидуалистичности, обвинила еврейскую традицию в национализме и расизме, «ибо кумиром для них [евреев] служит раса» (с. 97).
В том же контексте обнаружат себя религиозные свойства политики, придающие проявлениям физической силы идеологически ценностные значения: «[Римляне] понимали, что сила становится по-настоящему действенной лишь при условии, что она прикрывается какими-либо идеями» (с. 96). Это «прикрытие», как его определяет Вейль, силовых отношений власти метафизикой (в данном случае римской императорской власти -- христианской идеей) впоследствии и использует Гитлер, создавая «религию», которая была бы наделена для массы статусом всеобщей абсолютной духовной ценности. Поэтому «пока это [наша причастность всеобщности церкви] является следствием послушания (здесь -- социального внушения. -- Т.В.), я довольна, -- скажет Вейль, -- что лишена радости принадлежать мистическому телу Христа» (с. 99).
С другой стороны, в ее рассуждениях прослеживается тенденция, берущая начало с Декарта, когда постижение истины признается возможным только через рациональное познание и начинает определяться категориями здравомыслия и очевидности. В этом случае нам уже ничто не мешает заменить индивидуальную мысль принуждением коллективного разума на том основании, что последний -- в силу своей всеобщности -- всегда оказывается носителем «истинного» или «общественно полезного», опираясь на очевидное и здравый смысл.
Одним из следствий этого смыслового смещения станет преобладание в ХХ в. той функции любой политической организации, при которой она -- и Вейль будет упрекать в этом все современные ей политические системы -- оказывается машиной, производящей коллективные эмоции, экстазы и массовые внушения. В том числе и рабочее движение, важнейшей формой которого становится в это время пропаганда. Знак равенства между диктатурой пролетариата, национальным империализмом, фашистской бюрократией, тоталитарным коммунизмом, либеральным капитализмом и умеренным социализмом Вейль поставит на том основании, что каждая из этих общностей держится так называемым люциферовским грехом. А именно -- идолопоклонством и осязаемой иллюзией внутренней целостности и единства, к которым, согласно ее убеждению, влечет нас наша врожденная потребность в причастности ко всеобщему, в самопосвящении себя делу или идее, в любви к существу из плоти и крови (с. 119). На основе этого Вейль делает вывод, что всякая партия по своему происхождению и целям тоталитарна.
Обостренный до предела индивидуализм восприятия и мышления будет вызывать в ней столь же обостренное чувство массы, через которую, как она считала, дьявол изобретает дурное подражание, эрзац божественного: нацию, государство, институт, церковь, семью, -- общество. «Совершенство безлично, -- говорит она, подразумевая совершенство Бога , -- личность [есть] то в нас, что соучаствует в заблуждении и грехе. Великие усилия мистиков всегда были направлены на то, чтобы достичь такого состояния, при котором в их душе не оставалось бы частицы, говорящей “я”. И все же та часть души, которая говорит “мы”, бесконечно более опасна» (с. 95). Но важно при этом различать, какое именно «мы» имеется в виду. И важно помнить при этом, что и римская христианская церковь, и впоследствии нацизм и тоталитаризм обнаружат -- по ходу вейлевской мысли -- общее основание в абсолютизации как ценности именно той всеобщности, которая держалась, с одной стороны, метафизической идеей, а с другой -- жесткой структурой социального института и властью авторитета.
Что же касается современной Вейль науки, то поскольку чистый дух христианства, как считала она, испорчен двойной (римской и еврейской) традицией, которая разрывает связь христианской цивилизации и дохристианских языческих религиозных воззрений, -- союз светской и духовной жизни, религии и науки начиная с Возрождения оказывается невозможным. Более того -- в той мере, в какой сама посткартезианская наука выносит предмет своего исследования за границы добра и зла, а исследовательская позиция ученого перестает определяться его отношением к Абсолюту и любовью к божественной истине, мы теряем право на обладание этой истиной, вернее -- на сопричастность ей. Поэтому «Декарт, -- скажет Вейль, -- не был философом в том значении, которое имело это слово для Пифагора и Платона, он не был влюблен в божественную Мудрость: после исчезновения Греции философов не было» (с. 214).
По той же причине Вейль укажет на невозможность сегодня социологии и психологии как наук, если мы не сумеем «вывести мысль за пределы материального мира», «ввести [в науку] понятие предела» и «возвести в принцип, что в земной части души все конечно, ограничено, подвержено исчерпанию» (с. 243). Или иначе (там же) -- и это касается всех гуманитарных наук вообще -- «если сверхъестественное не будет строго определено и введено в науку в качестве научного понятия», что позволило бы нам применять строгие математические методы мышления и познания, используемые в точных науках, к опыту сверхчувственного. И тогда «единство существующего в этой вселенной порядка заявило бы о себе со всей неотразимой ясностью» (с. 122).
Но не есть ли -- спросим мы в таком случае -- подобное желание абсолютно однородной упорядоченности, когда метафизика (в данном случае -- Бог) вводится в мир, в повседневность в качестве всеобщей абсолютной духовной ценности и институционально/ законодательно закрепляется, -- не есть ли это то самое смещение смыслов всеобщего (метафизического и публичного), которое привело Европу к рождению тоталитаризма? Не наследует ли Вейль, в борьбе с «мозговой» рациональной культурой, механизмам самой этой культуры тем, что с такой легкостью в рассуждении делает шаг от «я» (в данном случае -- единичного, индивидуального, неповторимого и непередаваемого мистического опыта, которому она единственный свидетель) -- к «мы», для которых этот опыт всегда останется внешним и чуждым? Послушаем еще раз (речь идет о сверхъестественном): строго определим, возведем в принцип, введем в науку...
Главная