Теоретические аспекты делового общения

категорического императива, фактически повторяющая имеющее корни в седой

древности "золотое правило" этики, призывающее не делать другим ничего

такого, что ты сам не хотел бы претерпеть со стороны других.

Для богословских текстов это определение универсально. "Что ненавистно

тебе самому, не делай никому" (Евангелие от Матфея); "Чего не хочешь себе,

не делай другому" (Конфуций); "Что вредно тебе, не делай другому" (Талмуд)

и т. п. — разные формулировки "золотого правила" этики. В этом правиле

интуиция этической симметрии субъектов выражена наиболее четко. Обратим

внимание на то, что это правило представлено в запрещающей, а не в

рекомендующей формулировке. Ведь можно было бы потребовать делать другому

все то, что ты хотел бы, чтобы делали для тебя самого: "Поступай с другими

так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой". Но это было бы не очень

удачно, ибо я могу хотеть столько всего, сколько я не мог бы сделать другим

при всем желании, -их для этого, вдобавок, слишком много. Бернард Шоу

заметил однажды про опасность делать ближнему то, чего бы ты хотел для

себя: у него может быть иной вкус. А вот не делать другому то, что тебе

самому неприятно, гораздо безопаснее, ибо в худшем случае риск состоит в

том, что кто-то не получит желаемого. При этом можно утешить себя тем, что

такое странное желание ближнего не могло прийти тебе в голову. Наоборот,

есть вещи, которые мы полагаем благом для себя, однако они не

воспринимаются так другими. Стремясь к подвигу как безусловному благу, мы

не имеем моральных оснований требовать такого же стремления от ближних.

Более того, опасно ставить ближних в ситуацию, когда единственным достойным

выходом оказывается подвиг, к которому те духовно не подготовлены. Человек

может страстно желать отдать себя в жертву за великую идею, но нельзя

приносить в жертву других, которые к ней не готовы. Никто из нас не желал

бы превратиться в средство для выполнения чужих целей, хотя общество часто

пытается к этому нас вынудить.

Не случайно третья формулировка категорического императива Канта строго

запрещает рассматривать и использовать других людей как средство для

достижения собственных (пусть самых высоких и общественно значимых) целей.

Человек не может в принципе рассматриваться как инструмент для социальной

деятельности, но сам есть целый мир со своими целями, которые не менее

ценны, чем все остальные. Никто не имеет права управлять (манипулировать)

другим как орудием ни от своего имени, ни от имени общества. Эта

формулировка категорического императива фактически запрещает использовать

дурные средства для достижения сколь угодно великой цели, ибо оправдывать

такое использование было бы равносильно оправданию дурного поступка в

отношении каких-то людей той целью, ради которой он совершается. Тем самым

эти люди рассматривались бы как вспомогательное средство ради достижения

некоей цели. Даже простое небрежение интересами других при деятельности,

направленной на великую цель ("лес рубят — щепки летят"), есть по сути

выражение инструментального отношения к другим людям, запрещаемого третьей

формулировкой категорического императива.

Надо еще подчеркнуть, что в отличие от рассмотренных античных этических

систем, где центр тяжести лежит в достижении определенного состояния души,

которое может считаться счастливым или добродетельным, категорический

императив ставит акцент на конкретном действии, на оценке поступка через

категорию морального долга.

Этическая система Канта, вся его концепция этики содержит ту существенную

истину, что мораль нуждается в опоре на какие-то абсолютные принципы,

стоящие выше непосредственных человеческих интересов. Хотя утилитарная

этика тоже оперирует понятием высшего блага, или высшей ценности, эта

ценность всего лишь утилитарна, она не выходит за человеческие измерения.

Если утилитарная этическая система откровенно корыстна и вынуждена

оправдываться тем, что она опосредованно способствует альтруистическим

поступкам, то этика категорического императива требует бескорыстия

практически нечеловеческих масштабов, фактически отказывая субъекту даже в

чувстве удовольствия от исполненного долга. Наоборот, утилитарная этика как

бы провоцирует использование недоброкачественных средств, поскольку наличие

высшей цели, достижение которой обладает абсолютной ценностью,

предполагает, что от нее нельзя отказаться, даже если ради нее приходится

поступаться менее значимыми ценностями. В противном случае это означало бы

отказ от высшей ценности ради низших, что есть с позиции утилитаризма

безусловно дурной поступок.

Возникает существенный вопрос: возможна ли такая абсолютная ценность,

достижение которой автоматически исключало бы применение дурных средств!

Если абсолютная ценность такова, то проблема оправдания дурных средств

высокой целью снимается сама собой. Если этическая система принимает в

качестве абсолютной такую ценность, которая отвечает приведенному условию

саморазрушения от использования дурных средств, то в такой системе никакие

цели не могут оправдывать дурные средства. Цель, состоящая в достижении

такого абсолюта, ставила бы перед субъектом не менее абсолютные требования,

чем категорический императив, но при этом указывала бы ему непосредственно

ощутимый личный выигрыш.

Итак, мы хотим спроектировать этическую систему, в основе которой лежала

бы абсолютная ценность, удовлетворяющая следующим условиям:

- обладание этой ценностью давало бы человеку непосредственно ощущаемое

удовлетворение;

— эта ценность исключала бы применение дурных средств, поскольку

применение таковых действовало бы на нее разрушительно и ценность

становилась бы недостижимой.

Если бы мы указали такую абсолютную ценность, то основанная на ней

этическая система сочетала бы в себе достоинства утилитарных и абсолютных

систем. Тем самым было бы возможно преодолеть их противопоставление путем

своеобразного синтеза.

М.А. Розов предложил принять в качестве абсолютной ценности сохранение

культурной памяти — сбережение "генофонда" культуры. Дело в том, что каждый

человек является участником своеобразной эстафеты, в которой передаются

культурные образцы, перенимаемые участниками путем подражания предыдущим.

Ущерб, нанесенный каждому, грозит нарушить эстафету в целом и потому

угрожает указанной абсолютной ценности. Сохранение памяти культуры

невозможно тем самым с помощью дурных средств.

Недостаток этой идеи построения этики состоит в том, что культурная

память в качестве абсолютной ценности не удовлетворяла бы первому из

выдвинутых нами условий. Человек не ощущает сохранение культуры в целом как

непосредственную личную ценность. Такая ценность для него не утилитарна,

ибо недостаточно эгоистична. Она лишь очень опосредованно связана с личными

стремлениями и побуждениями отдельного человека. Эта ценность не

переживается и даже не предвкушается как доставляющая счастье. Скорее она

ощущается как некий абстрактный долг вроде любви к абстрактному

человечеству.

В религиозной этике в качестве абсолюта выступает Бог, с которым у

человека предполагаются персональные отношения, а в качестве абсолютной

ценности — возможность личного общения с Богом, воссоединение с Богом.

Непосредственное созерцание Бога, единение с Богом и в конечном счете

обретение вечной жизни рассматриваются религиозным человеком, находящимся в

рамках своей конфессии или обладающим достаточной религиозной интуицией,

как высшее благо. При этом в новозаветной формулировке этой заповеди мерой

любви к ближнему оказывается любовь к самому себе: "...возлюби ближнего

твоего, как самого себя..." (Мф. 22:39). Из этого следует, что в

религиозной этике (в христианстве это наиболее ярко выражено) достижение

абсолютной ценности неразрывно связано с полным отказом от дурных действий

в отношении других людей.

Обычно этике религиозного типа и тем, кто ее исповедует, предъявляют

упрек в корыстном отношении к добру, ибо любой добрый поступок ими

совершается в расчете на награду в виде обетованного вечного блаженства

созерцания Бога или, по крайней мере, с мыслью о такой награде. В то же

время человек, принимающий веление категорического императива, заведомо

отказывается от всякой награды.

На это можно ответить, что корысть всегда подразумевает получить как

можно больше, затратив как можно меньше. Но абсолютная ценность,

предлагаемая в религиозной этике, такова, что любая попытка "сэкономить" на

усилиях по ее достижению приводит к безвозвратной утрате всяких шансов.

Нельзя говорить о корысти, когда затрачиваемое в принципе

не соразмеряется с наградой, когда человек отдает всего себя, чтобы

получить блаженство, которое он даже не в состоянии себе представить, а

только верит, что это и есть единственное ценное блаженство.

Корыстное отношение к делу всегда требует гарантий получения искомого

результата. Ростовщик — образец корыстного поведения — дает ссуду под

залог, ценность которого существенно превышает ценность ссуды. Утилитарная

этическая система обычно дает гарантии, что при точном соблюдении ее

рекомендаций человек достигнет желаемого счастья. Христианская этика

гарантий не дает. Бог не дает нам гарантии не только награды, но и

собственного существования. Он требует веры и послушания и одновременно

призывает: "стучите, и отворится".

Подчеркнем, что в христианской этике абсолютная ценность не принадлежит к

числу естественных, достигаемых в посюстороннем мире, но имеет

сверхъестественный статус. По-видимому, попытки найти естественную

абсолютную ценность, привлекательность которой была бы ясна обычным людям и

которая исключала бы использование дурных средств, обречены на провал.

С точки зрения реалистической этики мораль требует от человека оставаться

в согласии с реальностью, быть верным этой реальности, в том числе

собственной человеческой сущности. Иначе говоря, реалистическая этика

требует от человека соразмерять свои поступки и их оценки с высшей духовной

реальностью, с ограничениями природных и общественных условий и

притязаниями окружающих, а также с велениями совести и правильно

понимаемыми собственными интересами. Для этого он обязан использовать свой

разум как главную движущую силу человеческой природы. В конце концов и

этический утилитаризм, и категорический императив суть плоды человеческого

разума, выросшие из стремления осознать роль и задачи человека, его место в

реальной жизни. Согласие с реальностью есть основная предпосылка

устанавливаемых разумом моральных норм, основанных на познании

действительности, включающей в себя самого человека, и (в религиозных

терминах) Божьего замысла о нем.

Однако следует помнить, что опора только на готовые плоды человеческого

разума может привести к отказу от личного действия на основе разума,

характерному для полуобразованности. «Такой человек не умеет исследовать и

познавать, он умеет только "понимать" то, что просто и плоско, и помнить.

Он живет заученными формулами, от которых в голове все становится плоско и

просто... Таинственная глубина материального и душевного мира остается им

недоступной, и все их воззрение на природу и людей оказывается предметом их

суеверия. И нередко бывает так, что, чем пошлее их миропонимание, тем

фанатичнее они верят в него» (И. Ильин).

Верность действительности есть основной (абсолютный) ориентир

реалистической этики, согласно которому субъект этического действия

выбирает свой путь. Реалистическая этика переносит фокус внимания с оценки

поступка на развитие личности, способной адекватно понимать

действительность на основе разума и оставаться верной этой

действительности, используя свою волю. Тем самым происходит возвращение к

Аристотелю на более высоком уровне. Сами моральные нормы формируются с

помощью разума для того, чтобы правильно "поместить" человека в мир, дать

ориентиры и основания для точного отношения к действительности и тем самым

для самосовершенствования. Эти основания трактуются в духе философского

реализма св. Фомы Аквинского, полагающего, что каждое бытие имеет свою

сущность — то, что оно действительно собой представляет (его "чтойность").

Именно сущность определяет все качества бытия, его признаки или

характеристики. Сами по себе эти признаки не могут находиться в отрыве от

бытия или действовать сами по себе.

В реалистической этике целью является не моральность действий, но

нравственное совершенство человеческой природы, достигаемое в процессе

становления личности. При этом оценки поступков зависят от конкретного

контекста, в котором они осуществляются. Вопрос о будущем поступке требует

обсуждения некоей ситуации, о которой мы в состоянии судить лишь по ее

признакам, а не по сущности. Увидеть ее сущность можно, лишь оказавшись

внутри ее и ощутив личную ответственность за происходящее. Автору

приходилось листать "Задачник по этике", содержавший перечень задач типа:

"Кого вы будете спасать, если рядом с вами тонут академик и слесарь?" Более

безнравственного и этически дезориентированного занятия, чем решение

подобных задач, трудно придумать, ибо они заранее ориентируют на снятие с

себя персональной ответственности в реальной ситуации. Этические задачи

нельзя решать отчужденно - как бы за другого. Мы не можем в принципе понять

ситуацию за другого и принять за него ответственное решение.

К решению моральных проблем не подготовят никакой тренинг, никакое

перечисление признаков морального поведения. Прежде всего надо реально

оказаться в ситуации, где бремя свободного выбора пало лично на тебя, и уже

тогда определять, что есть лучший выбор в этом случае. Важно только

оказаться подготовленным к взятию на себя этого бремени.

В сущности, моральное развитие человека подразумевает целенаправленное

саморазвитие и выработку внимания к тому, что происходит в

действительности, т. е. к обращенным к нему духовным требованиям, условиям

физической возможности и целесообразности тех или иных собственных

поступков и влияния, которое они могут оказать на внутренний мир этого

человека. Именно внимание позволяет осознать, что мы очень часто не можем

предвидеть дальних последствий собственных действий и что есть поступки,

которые недопустимы ни при каких обстоятельствах, ибо они сами по себе

искажают человеческую сущность.

Есть три основных типа отношения к действительности, над которой у нас

нет никакой власти. Их можно определить как фатализм, цинизм и реализм.

Фатализм — это слепое подчинение действительности как неумолимой судьбе,

которой можно только подчиниться и постараться по возможности о ней не

думать. Цинизм — это стремление оправдать вседозволенность поступков тем,

что они уже ни на что не влияют. Реализм состоит в том, чтобы, не пытаясь

изменить не поддающееся изменению (приняв ситуацию такой, как она есть),

постараться использовать его во благо и для самосовершенствования.

Реалисту, как всегда, потому труднее, что для него выбор не столь узок:

от прямого сопротивления до стойкого несогласия и поиска минимальных

степеней свободы. Важно то, что необходимо найти возможность сохранить

свободу, несмотря на многочисленные ловушки, соблазны и трудности

определения границы между допустимым компромиссом и полной потерей лица.

Словом, реалист находит возможность выбора там, где другие ее уже не видят.

Если же перед человеком стоит соблазн совершить явно противоречащий

моральным требованиям поступок, реалистическая этика настаивает на том, что

не следует даже рассматривать варианты, оправдывающие этот поступок. Его не

следует совершать ни при каких условиях: здесь действует абсолютный

моральный запрет. Как писал Достоевский, даже счастье человечества не стоит

единой детской слезинки. Есть вещи, которые нельзя делать ни при каких

обстоятельствах, они не могут быть оправданы никакой перспективой будущих

благ. Мораль тем и сильна, что формулирует абсолютные запреты, которые не

следует преступать никогда. Иначе это не мораль, а беспомощный призыв быть

хорошими. Религиозная мораль формулирует такие запреты в заповедях, в

определении главных грехов. Но эти запреты не имеют никакой религиозной

специфики: они понятны любому нравственно не ущербному человеку.

Тут есть один важный практический момент. Когда человек попадает в

этически напряженную ситуацию, понимая, что ему предстоит нелегкий и

опасный выбор, очень полезно заранее определить для себя, чего не следует

делать ни в коем случае. Здесь требуется не конкретный расчет вариантов, а

ясное понимание, что "я этого не сделаю никогда, хотя это мне будут

настойчиво предлагать". Такая предварительная установка очень помогает не

сделать непоправимый выбор, которого человек впоследствии будет стыдиться.

Хорошие варианты могут "подвернуться по дороге", но они легче придут в

голову, если будет напрочь отсечено все, что абсолютно не дозволено делать.

Если ты поставил себя в недвусмысленную позицию по отношению к злу, то

добро найдет тебя само. Главное — избавиться от искушения мысли, что в силу

обстоятельств то или иное зло может быть оправданно. Это самая

распространенная и самая опасная приманка. Более того, сущность зла в том,

что оно маскируется под добро, под то, что в данных условиях выглядит

лучшим выходом.

Между тем, "что я семь", и тем, "чем я должен быть", проходит линия

напряжения. Именно здесь требуются усилия, чтобы выполнить моральный долг

перед самим собой. Разум помогает человеку определить, в чем состоит этот

долг, воля побуждает его исполнить. Человек — существо, призванное творить

самого себя и сознавать свои возможности совершенствования.

Духовные ценности выше материальных в силу их связи с бытием более

совершенным, чем бытие материального мира. Именно поэтому этика ставит

моральное благо выше любых естественных благ, имеющих в конечном счете

материальный источник. Моральный закон может регулировать поступки лишь на

основе признания приоритета духовного над материальным как принципа

устройства действительности. Тем самым этика не может подчиняться

экономике, а сознание — общественному (социально-экономическому) бытию.

Признание противоположного означало бы отказ от приоритета духовных

ценностей, что ведет к подавлению человеческой природы в угоду низшим

инстинктам, на которые опираются многие идеологические фетиши. Однако

соблазн материальных благ силен и часто заставляет человека предпочесть

материальные интересы духовным.

Человеческая практика выработала методику защиты от этой опасности,

которая называется аскезой. Аскеза состоит в усилиях восстановить

действительную иерархию ценностей путем ограничения собственных стремлений

к материальным благам. В сущности, только реалист способен всерьез

заниматься аскетической практикой. Смирение как установка играет

фундаментальную роль в человеческой нравственности, но эта установка

абсолютно неприемлема для утилитаризма и вообще для утилитарного мышления.

Очень ярко идея смирения выражена в требовании К.С. Станиславского к

актеру: любить "искусство в себе, а не себя в искусстве".

Реалистическая этика рассматривает человека как общественное существо и

придает большое значение проблеме его общественного поведения. Политика

рассматривается как этика коллективной жизни, т. е. феномен, основанный на

этических началах. В то же время реалистическая этика подходит к обществу с

моральными критериями защиты прав личности. По этим критериям допустимым

является то социальное устройство, которое на деле признает полноту бытия

каждой личности, обеспечивая свободу и справедливые условия существования

для каждого члена этого общества. Что же касается личности, то ее

нравственное совершенствование подразумевает исполнение обязательств,

вытекающих из занимаемого в общественной структуре положения, в

соответствии с моральными требованиями.

Этика в некоторых случаях является ключом к решению чисто практических

проблем человеческого поведения. Одна из таких проблем — отношение к

инакомыслящим.

Для людей, вынужденных участвовать в коллективных действиях, необходимо

согласованное представление об этих действиях, их желаемых результатах и

возможных нежелательных последствиях. Однако в этих действиях принимают

участие люди с разными взглядами на происходящее и даже на мир в целом.

Оказалось, что даже в науке, которая, казалось бы, имеет дело с фактами и

теориями, позволяющими достаточно надежно отделить истинное от ложного и

даже сомнительного, существуют практически неразрешимые споры вокруг разных

точек зрения (см. гл. 4). Ничего хорошего не получается, когда кто-то

позволяет себе вершить суд над неприемлемыми для него мнениями других людей

с позиции некоей окончательно принятой истины, не пытаясь понять, что

скрыто за чужими (пусть ошибочными или даже дурными) мнениями. Такой

человек ставит идею, которой он служит, выше любого личного поиска истины.

Ясно, что такое положение дел имеет место отнюдь не только в науке, и

сегодня мы все чаще говорим о необходимости консенсуса, консолидации,

разумного компромисса. Речь идет о том, что всем нам следует научиться не

причислять инакомыслящих к людям второго сорта, с которыми можно как бы и

не считаться, а стремиться почувствовать тот проблеск истины, который

ощущает этот человек, разделить его чувства, встать в позицию сочувствия.

В статье "Принцип сочувствия" С.В. Мейен писал: "Надо мысленно стать на

место оппонента и изнутри с его помощью рассмотреть здание, которое он

построил". Эти слова — вывод из многолетнего опыта научных занятий.

Принцип сочувствия требует не просто понимания других людей, но

сочувственного, доброжелательного понимания. Этот принцип как бы еще раз

напоминает, что общность людей держится не на практических интересах, не на

моральном долге, но на любви. В основе морального сознания человека лежит

любовь к тем, среди кого он живет. Даже шире: любовь к своей среде

обитания, дающая ощущение ценности бытия. Эта любовь распространяется на

прошлое, будущее и настоящее.

Мораль начинается с понимания соизмеримости людей, с того, чтобы уметь

поставить себя на место другого и посмотреть на мир его глазами, разделить

его чувства.

В принципе сочувствия есть одна существенная трудность или даже ловушка.

Сочувствуя другому, мы рискуем перейти на чуждую нравственную позицию и

"потерять себя".

Есть два крайних состояния души, особо опасных с этической точки зрения:

гордыня и отчаяние. Гордыня делает человека неспособным любить хоть что-то

вне самого себя, а отчаяние не позволяет принять любовь другого. Гордыня не

оставляет места для раскаяния, отчаяние лишает веры в его действенность.

Именно поэтому гордыня и отчаяние относятся христианской религией к числу

самых тяжких, смертных грехов. Сочувствие в обоих этих случаях невозможно.

Но принцип сочувствия очень действен. Он, например, способен помочь

раскрыть преступление. Процитируем отрывок из вступления к циклу рассказов

Г. Честертона "Секрет патера Брауна", где детектив отвечает на вопрос

журналиста о том, в чем секрет его успехов при раскрытии запутанных

убийств.

"Секрет, видите ли, в том, что я был убийцей всех этих жертв. Так что,

разумеется, я знал, как это было сделано. Я тщательно спланировал каждое из

этих преступлений. Я точно продумал, как это могло бы быть сделано и в

каком состоянии сознания человек способен это фактически свершить. И если я

был совершенно уверен в том, что чувствую в точности так, как это

чувствовал сам преступник, то я, несомненно, знал, кем он был...".

Понимание внутренней подоплеки преступления дает возможность адекватно

отнестись и к самому преступнику. Так что моральный эффект сочувствия

достигается и здесь; акцент ставится на том, что понять другого, осознать

логику его действий можно лишь через проникновение в его внутренний мир.

Способность видеть и оценивать мир с точки зрения другого позволяет,

кроме всего прочего, распознать, сколь непривлекательно мы часто выглядим в

чужих глазах, а это хороший способ понизить обычно завышенную самооценку и

соответственно повысить оценку опасности грозящих нам соблазнов, ибо мы,

оказывается, не столь хорошо защищены от искушений, как это можно

предположить.

Справедливость является специфической категорией этики, использующейся

для моральной оценки определенного круга ситуаций, участники которых

вступают в отношения, где именно эта категория лучше всего характеризует

моральность поведения некоторых из них. Конкретные претензии, предъявляемые

к властям, обществу или отдельным людям, очень часто формулируются как

упреки в несправедливости. Недостаток милосердия, пренебрежение интересами

отдельных людей или целых групп, даже прямая жестокость очень часто

замечаются прежде всего как несправедливость. В этом смысле нарушение

справедливости играет роль, сходную с нарушением законности: и то и другое

явно свидетельствует о разрушении неких фундаментальных структур поведения.

Связь здесь даже более глубокая: право в конечном счете служит для

поддержания справедливости, а основой самого права является заложенная в

нем справедливость. В противном случае право оказывается лишь внешним

прикрытием произвола и не заслуживает своего имени.

Справедливость обладает характерной асимметрией: это всегда обязанность

сильного по отношению к слабому. Максимум, что в силах слабого, -это

справедливо судить о сильном. Впрочем, трудно требовать от притесняемого

справедливых суждений о своем притеснителе: такое превосходит средние

человеческие возможности. Другое дело, когда притесняемый неожиданно

обретает силу и пытается принудительно восстановить справедливость. Здесь

уже на нем лежит бремя обязанности быть справедливым, иначе то, что

первоначально ощущалось как восстановление попранной справедливости,

перерастает в месть, изобильно порождающую поток новых несправедливостей. И

здесь асимметрия не нарушена: ситуация стала иной, ибо произошла смена

ролей, которую не успел или не захотел осознать получивший неожиданный

перевес участник ситуации. Национализм начинается обычно как требование

справедливости со стороны ущемленной нации, но он очень часто развивается в

сторону несправедливого отношения с ее стороны к другим нациям.

Укажем на любопытный парадокс, связанный с категорией справедливости. С

одной стороны, несправедливость служит явным признаком этических нарушений

и легко обнаруживается, но с другой — очень редко удается договориться, в

чем же она фактически заключается. Разные заинтересованные стороны могут

трактовать справедливость исходя из очевидных для каждой из них, но

противоречащих друг другу критериев.

Вопрос о справедливости встает особенно остро (более того, это и есть

ситуация, когда категория справедливости оказывается применимой наиболее

чисто, т. е. по существу дела) в тех случаях, когда речь идет о

распределении между объектами ограниченного запаса каких-то ресурсов.

Справедливость в данном случае — это этически верный способ разделить

имеющееся независимо от того, получено ли оно в результате труда

претендентов или просто заранее находится в распоряжении субъекта.

Для того чтобы определить, справедливо ли распределение, нужно заранее

иметь точный критерий, по которому ведется раздел, чтобы быть уверенным в

справедливости самого критерия, создающего необходимую симметрию между его

участниками, иметь возможность убедиться в том, что этот критерий

фактически соблюден. Если критерий отсутствует, то результат раздела всегда

можно опротестовать как несправедливый. Таким он покажется получившим

меньшие доли или внесшим в получение результата больше своего труда.

Какое же решение проблемы справедливости способна предложить этика? Ответ

состоит в том, что проблема справедливости в принципе не имеет идеального

теоретического решения. Категория справедливости чаще всего выступает как

рассудочная, а не как разумная. В этом случае она не учитывает, что

милосердие выше бухгалтерских расчетов справедливости, хотя они до

некоторой степени удерживают от произвола. Всегда лучше использовать

несколько критериев. Если один из них дает неубедительные результаты, то

его можно скорректировать с помощью остальных критериев. Разумный же (а не

только рассудочный) подход к делу показывает, что этические проблемы не

поддаются точному и окончательному расчету.

В этических ситуациях всегда остается место для свободного выбора, для

свободного выражения милосердия, превышающего любые расчеты. Да,

безусловно, те, кто вложил в производство труд и капитал, по справедливости

заслуживают пропорционального вознаграждения за эти вложения. Общество

может взять часть их дохода для обеспечения нетрудоспособных. Но оно вправе

взять лишь такую долю, которая не нарушает справедливой оплаты усилий и

риска. В то же время никто не может отнять у получивших законную долю

прибыли права отдавать самим на дела милосердия. Социалистический принцип,

когда средства на социальное обеспечение малоимущих и нетрудоспособных

распределяет исключительно государство, создает несправедливые привилегии

для власть имущих, исключает участие отдельных лиц и общественных

организаций и обесчело-вечивает оказание необходимой помощи.

Справедливость соразмеряет усилия с вознаграждением. Но в добрых делах

такой соразмерности не может быть. Любовь в состоянии исправить излишний

ригоризм справедливости, ибо любовь всегда готова дать больше, чем велит

справедливость.

Распределение обязанностей перед обществом также может оцениваться по тем

или иным критериям справедливости. Разумеется, любой человек может пожелать

отдать гораздо более того, что от него требуется. Это его право. Но для

других это может оказаться немым укором в собственных упущениях. Нельзя без

особых на то причин ставить ближних в ситуации, когда на их долю приходится

несправедливо больший круг обязанностей.

И следует помнить, что под лозунгом борьбы за справедливость создавались

жесточайшие тоталитарные режимы, искажавшие все критерии, а любовь

противостоит ожесточению, сухому законничеству и охраняет от тоталитаризма

как подавляющей душу идеологии. Важно еще понимать, что справедливым должен

быть человек, а не общество в целом. Достаточно, если общество не вынуждает

к несправедливости. Такое понимание способствует отказу от опасных

утопических проектов усовершенствования социального строя.

Один из наиболее удивительных феноменов представляет собой совесть. Голос

совести предупреждает о моральной недопустимости порой весьма

соблазнительных поступков и сурово карает долгими и тяжелыми мучениями за

неправильно сделанный выбор. Если этика — это наука о навигации в ценностно-

ориентированном мире, то совесть — это встроенный в душу человека

навигационный прибор, нечто вроде морального компаса. Этика объясняет роль

совести в нравственной жизни и предупреждает о последствиях тех ситуаций,

когда человек пренебрегает ее голосом.

Если справедливость порой низводит этические решения до уровня

рассудочной логики, формулируя четкие критерии, то совесть решает этические

проблемы вне разумного обоснования: интуитивно, путем озарения, внутреннего

видения ситуации в целом. Критерии справедливости слишком рассудочны и

потому недостаточно разумны, совесть же действует сверхразумно. В сущности

совесть — это орган моральной интуиции. Вся проблематика справедливости

нацелена на то, чтобы найти и обосновать этически удовлетворительное

решение, совесть же включается, чтобы удержать от дурного решения, даже

если разум находит достаточные аргументы для его обоснования.

Совесть способна наложить вето на решения, принимаемые разумом как вполне

удовлетворительные. Противостояние неправедности и беззаконию тоталитаризма

в нашей стране было прежде всего делом людей, в которых громко говорил

голос совести. Само существование справедливости в любом обществе нуждается

в совести, в людях, способных говорить и действовать по совести.

Совесть помогает понять, в чем состоит верность действительности, какие

запреты эта действительность ставит перед нами. Вполне можно столкнуться с

уникальной ситуацией, когда совесть велит совершить поступок, оправданный

лишь в этой ситуации и потому не могущий стать универсальным образцом.

Существует научно-фантастический рассказ про христианского проповедника,

который поведал очень добрым и отзывчивым инопланетянам о крестном пути

Иисуса Христа. Они поняли, что, с точки зрения этого проповедника, судьба

Иисуса прекрасна, и из добрых чувств распяли самого миссионера. Они

действовали по прекрасному образцу, не заметив, что подражали не поведению

Иисуса, а его палачам. Похоже, что рассудок заглушил в них голос совести.

Именно поэтому реалистичная этика утверждает необходимость безоговорочно

поступать по совести, повиноваться ее запретам.

Важное преимущество совести — это ее автоматическое срабатывание в

ситуации, грозящей нарушением морального закона. Действие совести подобно

глазу, который автоматически фокусируется на важном, слуху, фиксирующему

непривычный звук, свидетельствующий об опасности. В некотором смысле

совесть— это инстинкт этического самосохранения, уберегающий от дурных

поступков.

Идеологическая тоталитарная система несовместима с уважением совести

отдельных людей. Но и в нормальном государстве, где есть определенный

уровень правовых гарантий, именно совесть помогает замечать социальную

несправедливость, диктует необходимость поддержки людей, нуждающихся в

помощи.

Совесть требует от нас быть внимательными к людям и ситуациям. В

некотором смысле совесть— это обостренная внимательность, позволяющая

усмотреть в этически безразличной на первый взгляд ситуации необходимость

четкой моральной оценки.

Очень важно отметить рефлексивный характер совести, т. е. ее

направленность на собственное сознание. Совесть непрерывно оценивает

этический характер наших мыслей, указывает на возникающие дурные помыслы

или на попытки самооправдания. Совесть — это последнее препятствие, которое

нравственная природа человека ставит перед соблазняющими доводами разума,

умело учитывающего объективные выгоды, интересы, потребности. Ее сила в

том, что она не выводит моральную оценку из каких-то исходных предпосылок,

которые всегда могут быть поставлены под критическое сомнение, но

непосредственно усматривает абсолютную недопустимость некоторых поступков.

Совесть имеет две функции: предупреждающую и ретроспективную.

Внимательность связана с первой из них, когда совесть предупреждает о

грозящих соблазнах, о моральной недозволенности поступков, на которые

человека подталкивают жизнь или дурные страсти. Угрызения совести

направлены на уже совершенные в прошлом поступки, за которые человек порой

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5